принялся как бы размышлять вслух:
— Наверно, не стоит никому говорить, пока мы не будем уверены, что рубин действительно пропал. Не имеет смысла позориться преждевременно.
— Согласен.
Оба торопливо миновали аркаду, вошли в собор, встали в центре средокрестия и осмотрели пол. Месяц назад вероятность того, что рубин мог закатиться в какую-нибудь щель в полу, была выше, но недавно плиты заменили, трещины исчезли. Симеон задумчиво произнес:
— Я вот думаю, а не Филемон ли поднимал распятие?
Годвин взглянул казначею в лицо. Подозревает? Трудно сказать.
— Может, и так, — ответил ризничий и решил этим воспользоваться. — Пойду поищу его. Вдруг ему удастся вспомнить, где он стоял в тот момент.
— Хорошая мысль. Я подожду здесь.
Симеон опустился на колени и принялся шарить по полу, как будто на ощупь было вернее.
Годвин торопливо прошел в дормиторий. Комод с одеялами стоял на месте. Монах отодвинул его от стены, нащупал и вынул незакрепленный камень, просунул руку в тайник, где Филемон прятал браслет леди Филиппы. Ничего. Кандидат в аббаты выругался. Дело оказалось не таким-то легким. Придется выгнать Филемона, думал он, разыскивая его по аббатству. Если это служка украл рубин, повторно прикрыть его не получится. С ним покончено.
Но вдруг он с ужасом и отвращением понял, что не сможет избавиться от Филемона — ни сейчас, ни потом. Ведь именно прохвост сказал монаху Мёрдоу про хартию Изабеллы. Если его выгонят, он может признаться в этом, как и в том, что действовал по наущению Годвина. И ему поверят. Ризничий вспомнил недоумение Томаса, который никак не мог понять, кто и зачем выдал тайну Мёрдоу. Филемону поверят, поскольку нечистый на руку служка ответит на этот вопрос.
Такое интриганство не вызовет симпатий. Даже если разоблачение произойдет после выборов, оно все равно подорвет авторитет нового аббата и помешает ему на новой должности. Ужасная правда открылась монаху: теперь ему придется вечно покрывать Филемона, чтобы не поставить под удар себя.
Он разыскал воришку в госпитале — тот подметал пол. Годвин кивком велел ему следовать за ним, прошел за кухню, куда редко кто заглядывал, и посмотрел Филемону в глаза.
— Пропал рубин.
Служка отвернулся.
— Какой ужас.
— Из алтарного распятия, которое упало, когда споткнулся Карл.
Филемон был сама невинность.
— Куда же он мог подеваться?
— Рубин, должно быть, выпал от удара. Но на полу его нет, я смотрел. Кто-то нашел камень — и припрятал.
— Этого не может быть.
Годвин разозлился.
— Идиот, все видели, что ты поднимал распятие!
— Я ничего не знаю! — запищал вор.
— Не трать время и не ври мне! Его нужно вернуть. Из-за тебя я могу проиграть выборы. — Ризничий прижал Филемона к стене пекарни. — Где он?
К его удивлению, служка заплакал.
— Ради всего святого, — скривился Годвин, — перестань ломаться, ты взрослый человек.
Вор всхлипывал:
— Прости. Прости.
— Если ты не прекратишь… — Монах осекся. Никакого смысла ругать помощника. Сейчас он искренен. Уже мягче разоблачитель добавил: — Соберись с мыслями. Где рубин?
— Я его спрятал.
— Ну?
— В камине трапезной…
Кандидат в аббаты не мешкая направился в трапезную.
— Молись, чтобы он не упал в огонь!
За ним, утирая слезы, семенил Филемон.
— В августе не топят. А под заморозки я бы его перепрятал.
Оба вошли в длинную трапезную, в дальнем конце которой высился камин. Служка просунул руку в трубу, пошарил и достал испачканный сажей рубин размером с воробьиное яйцо. Вытер его о рукав и протянул ризничему.
— Теперь пойдем со мной.
— А что нужно делать?
— Его найдет Симеон.
Монах и служка вошли в собор. Казначей все ползал на коленях, шаря руками по полу.
— Ну, — обратился Годвин к Филемону, — попытайся точно вспомнить, где ты стоял, когда поднимал распятие.
Симеон посмотрел на воришку и, заметив его волнение, мягко сказал:
— Не бойся, сын мой, ты не сделал ничего плохого.
Тот встал в восточной части средокрестия возле ступеней в алтарь.
— По-моему, здесь.
Годвин поднялся по ступеням, заглянул под сиденья хора, делая вид, что ищет камень, и при этом украдкой подложил его под одно из сидений ближе к проходу, где рубин был не очень заметен. Затем, словно решив поискать в другом месте, передвинулся.
— Посмотри-ка здесь, Филемон, — указал хитрый инсценировщик.
Как он и надеялся, Симеон прошел в северную часть и, встав на колени, заглянул под сиденья, бормоча молитвы. В ожидании, пока брат заметит рубин, Годвин делал вид, что осматривает южную часть. Мало-помалу ризничий начинал думать, что у Симеона что-то не в порядке с глазами. Может, ему помочь? Наконец казначей воскликнул:
— Вот он!
Кандидат в аббаты сделал вид, что очень взволнован.
— Нашел?
— Да! Аллилуйя!
— Где он был?
— Здесь, под сиденьями.
— Слава тебе, Господи.
Годвин уговаривал себя не бояться графа Роланда. Поднимаясь по каменной лестнице в гостевые комнаты госпиталя, он думал, что же граф может с ним сделать. Даже если бы Ширинг был в состоянии встать с постели и обнажить меч, глупо набрасываться на монаха в монастыре — на такое не осмелился бы даже король.
Ральф Фитцджеральд доложил графу, и ризничий прошел в комнату. Сыновья графа стояли по обе стороны кровати: высокий Уильям с зачесанными назад волосами, в коричневых штанах военного покроя и грязных башмаках, и Ричард в епископском пурпуре — его расплывающаяся фигура свидетельствовала о сибаритской натуре и наличии средств к удовлетворению ее прихотей. Кастеру исполнилось тридцать лет, на год моложе Годвина. Двадцативосьмилетний Ричард, вероятно, пошел в мать — в нем не было почти ничего от внушавшего трепет, волевого графа.
— Ну, монах? — спросил Роланд, артикулируя левой частью рта. — Провели свои выборы?
Честолюбца покоробила эта грубость. «Ничего, настанет день, — поклялся он себе, — когда ты будешь называть меня отцом-настоятелем». Возмущение придало ему мужества сообщить неприятные для графа новости.