— Неужели он поставит такое условие открыто?
— Не открыто, нет. Но если поедешь со мной в Кингсбридж, он примется расспрашивать тебя с целью выявить твои намерения. И если будешь настаивать на независимости аббата и дашь понять, что не собираешься делать никаких одолжений своему родственнику и покровителю, выдвинет другого.
— Об этом я не подумал.
— Конечно, ты можешь дать ему ответ, которого граф ждет, а после выборов поступить по- своему.
— Но это нечестно.
— Да, есть люди, которые так думают.
— Так думает Бог.
— Вот об этом тебе и следует сегодня помолиться.
На кухню, грязные после работы на земле, зашли, громко переговариваясь, молодые монахи. Савл встал, чтобы налить братьям эля, но озабоченность не сошла с его лица. Она не покинула его и когда настоятель отправился на вечерню в маленькую церковь с фреской Страшного суда. Когда наконец накрыли ужин, стало тихо и Годвин утолил голод вкусным монастырским сыром.
Ризничий не мог заснуть, хотя после двух дней пути верхом у него все болело. Монах поставил Савла перед этической проблемой. Большинство братьев скрыли бы от графа свои убеждения и обещали послушание, о котором на самом деле и не помышляли. Но только не Савл. Для него очень важны принципы. Найдет ли Белая Голова выход из этой нравственной дилеммы? Примет ли предложение? Честолюбец не видел возможности компромисса.
Когда монахи на рассвете потянулись на утреню, настоятель был так же озабочен. После завтрака он сообщил Годвину, что не может принять предложение графа.
Ризничий никак не мог привыкнуть к новому лицу Роланда. Теперь граф надел шапку, прикрывавшую повязку на голове. Но придавая Роланду более привычный вид, шапка все же подчеркивала неподвижность правой стороны лица. Граф был мрачнее обычного, и Годвин понял, что его до сих пор мучают сильные головные боли.
— Где мой родственник Савл? — спросил он, как только посланник вошел в комнату.
— В обители Святого Иоанна, милорд. Я передал ему вашу просьбу…
— Просьбу? Это был приказ!
Стоявшая возле кровати леди Филиппа мягко осадила свекра:
— Не волнуйтесь, милорд, вы же знаете — это вредно.
Интриган продолжил:
— Брат Савл решил, что не может принять предложение.
— Почему, черт подери?
— Он думал, молился…
— Конечно, молился, что же еще делать монаху! Он объяснил, почему ослушался меня?
— Не чувствует себя способным для такой ответственной должности.
— Глупости. Какая там ответственность? Его никто не просит вести в сражение тысячу рыцарей — всего-то нужно следить, чтобы кучка монахов вовремя пела свои псалмы.
Это, конечно, вздор, но ризничий, склонив голову, промолчал. Ширинг внезапно переменил интонацию:
— Я только что понял. Ты сын Петрониллы, так?
— Да, милорд.
«Той самой Петрониллы, которую ты бросил», — подумал ризничий.
— Она хитрая, и, держу пари, ее отпрыск тоже. А вдруг ты отговорил Савла? Хочешь ведь, чтобы аббатом стал Томас Лэнгли?
«Мой план куда тоньше, дурак», — подумал Годвин и ответил:
— Савл спрашивал, что вы потребуете от него после выдвижения.
— А-а, добрались-таки. И что ты ответил?
— Что вы будете ожидать от него внимания к родственнику, покровителю и графу.
— И полагаю, он заупрямился. Ладно. Вопрос решен. Выдвину жирного монаха. А теперь ступай прочь.
Откланиваясь и выходя из комнаты, интриган с трудом скрывал торжество. Предпоследняя часть плана выполнена. Граф даже не подозревал, как Годвин подвел его к решению выдвинуть самого безнадежного кандидата, какого только можно себе представить. Теперь предстоит последний бой.
Ризничий вышел из госпиталя и направился к аркаде, где монахи перед службой шестого часа читали и молились, кто стоя, кто сидя. Годвин заметил своего юного союзника Теодорика, кивком подозвал и громко объявил:
— Граф Роланд выдвигает на должность аббата монаха Мёрдоу.
— Что?!
— Тихо.
— Это невозможно!
— Еще как возможно.
— Но за него никто не проголосует.
— Это-то меня и радует.
До Теодорика медленно доходило:
— А-а… понимаю. Так это действительно для нас хорошо.
Честолюбец не переставал удивляться, почему такие простые вещи всегда нужно объяснять, даже умным людям. Все скользили по поверхности — кроме него самого и матери.
— Пойди и расскажи всем, потихоньку. Громко не возмущайся. Братья и так разозлятся, без твоей подсказки.
— А говорить, что это на руку Томасу?
— Разумеется, нет.
— Да, разумеется. Понимаю.
Ничего-то он, конечно, не понимал, но, вне всяких сомнений, выполнит поручение. Ризничий оставил его и пошел искать Филемона. Тот подметал трапезную.
— Ты знаешь, где Мёрдоу?
— Наверно, на кухне.
— Найди его и договорись о встрече во время службы шестого часа. Нельзя, чтобы вас видели вместе.
— Хорошо. А что ему сказать?
— Прежде всего скажешь: «Брат Мёрдоу, никто не должен знать, что я говорю вам это». Ясно?
— Никто не должен знать, что я говорю вам это. Хорошо.
— Затем покажи ему ту хартию, ну, ты помнишь, в спальне возле скамеечки стоит сундук, а в нем — кожаный баул имбирного цвета.
— Это все?
— Ткни носом в то место, где говорится, что земельное пожертвование за Лэнгли внесла королева Изабелла и что это хранилось в тайне десять лет.
Служка недоуменно смотрел на Годвина.
— Но мы не знаем, что именно хотел утаить Томас.
— Не знаем, но просто так ничего не скрывают.
— А ты не думаешь, что Мёрдоу попытается использовать эти сведения против Томаса?
— Непременно попытается.
— И что он сделает?
— Точно не знаю, но в любом случае Томасу придется несладко.
Филемон нахмурился.
— Я думал, мы ему помогаем.
Интриган улыбнулся:
