то есть через дороги по горным лесам. Поворот на восток и… Таким образом, шанс на спасение, пусть и небольшой, существовал.

Крэнкерин Ильзе умерла через несколько дней после мессы по чуме, и Дитрих отслужил по ней в Св. Екатерине заупокойную литургию. Ганс, Готфрид и другие крещеные крэнки принесли в церковь похоронные дроги и поставили их перед алтарем. Молча присутствовала и Пастушка, поскольку Ильзе была одной из ее пилигримов. Она с неподдельным вниманием следила за церемонией, но, из уважения или же простого любопытства, Дитрих не смог бы ответить.

Большинство селян еще ютились по домам, но некоторые все же пришли: Норберт Кольман и Конрад Унтербаум с семьями, а также, удивительным образом, Клаус и Хильда. Последняя расплакалась при виде тела Ильзе, и супруг долго не мог ее успокоить.

Потом крэнки унесли свою спутницу на корабль, решив положить в холодный ящик, пока не потребуется ее плоть.

— Я перевязывала ее раны, — сказала Хильде, когда хохвальдцы провожали взглядами процессию гостей, направившуюся по дороге в Медвежью долину. Дитрих посмотрел на женщину. — Она пострадала при кораблекрушении, — пояснила та, — и я перевязывала ее раны.

Клаус положил ей руку на плечи со словами:

— Моя жена такая отзывчивая. — Но Хильда, дернувшись, вырвалась из его объятий:

— Отзывчивая! Это было сущим наказанием, возложенным на меня! Ильзе воняла, одним щелчком челюстей могла перекусить мне запястье. Почему я должна плакать по ней? Ее смерть лишь облегчила ношу моей епитимьи. — Жена мельника утерла лицо носовым платком, повернулась и выбежала вон, едва не столкнувшись с Пастушкой.

— Объясни, Дитрих, — спросила та. — Все эти декламации над телом! Всю эту разбрызганную воду, весь этот дым, что развеивался и кружился! Чего ты достиг? Какая польза Ильзе? Какая польза? Какая польза? Что я скажу тем, кто дал ей жизнь?

Крэнкерин запрокинула голову и защелкала боковыми губами так быстро, что жужжание стало почти музыкальным; Дитриха приятно удивило осознание того, что тон — это высокая частота щелчков. Пастушка прыжками умчалась прочь, но направилась не к опрятному домику Клауса и Хильды, где жила на постое, а через поля под паром в сторону Большого леса. Конрад Унтербаум вымолвил:

— До сего дня я никогда не думал, что они похожи на нас. Но сейчас я знаю, что у нее на сердце, это точно.

Иоахим сидел на небольшом стуле подле койки Скребуна и маленькими ложечками вливал ему в рот кашу. Снаружи метались флюгеры, а темные облака налетали друг на друга, проносясь по небу. Далекая туча, висящая над равнинами, сверкала молниями. Дитрих стоял у раскрытого окна и вдыхал запах дождя.

— Ваша погода радует, — голос в упряжи казался таким здоровым, что Дитриху потребовалось какое- то время, чтобы отождествить его со Скребуном. В таком состоянии полагалось говорить прерывисто и слабо, но искусство «домового» не простиралось так далеко. — Изменения в воздухе ласкают кожу. У вас нет такого чувства. Вы не чувствуете давления. Но этот ваш язык! Такой гибкий орган! Мы не чувствуем вкуса остро, как вы. Как же все удачно сложилось! Я вернусь сюда вновь со школой философов. Со времен птичьего народа Мира утесов я не знал ничего более пленительного, чем вы.

Скребун бредил, когда говорил о возвращении, поскольку становилось все более очевидно, что он не покинет этот мир, — а если и уйдет, то как все люди. Дитрих почувствовал к нему острую жалость и встал у постели, пытаясь хоть как-то облегчить участь необычного создания.

Потом очень осторожно Дитрих рассказал ему об Ильзе. Философ отвернулся к стене.

Каждый день пастор и Иоахим готовили пищу для слабеющего Скребуна, испытывая разные ингредиенты и надеясь, что найдут вещество, которого жаждало тело крэнка. Они готовили похлебки из необычных плодов, заваривали чаи из сомнительных трав. Ничто не могло навредить ему хуже, чем бездействие. Философ убрал фляжку с ужасным варевом из алхимика, так и не попробовав его, и каждый день ороговелая кожа больного покрывалась все большим числом пятен.

— Он истекает кровью внутри, — объяснила лекарь крэнков; когда Дитрих спросил у нее совета. — Если не будет пить бульон, я ничем не смогу ему помочь. Но даже если бы пил, — добавила она, — это лишь продлило бы агонию. Все наши надежды связаны с Гансом, а Ганс сошел с ума.

— Я буду молиться о его душе, — сказал Дитрих, но врачевательница махнула рукой: о душе, о жизни, о смерти, о надежде — все равно.

— Ты можешь верить в то, что energia способна жить без подпитывающего ее тела, — ответила крэнкерин, — но не требуй подобной глупости от меня.

— Вы ставите плуг впереди быка, доктор. Именно дух питает тело.

Но лекарь была материалистом и не стала слушать его. Как и весь ее народ сведущая в деталях, она рассматривала тело крэнка всего лишь как машину, подобную мельничному колесу, и не давала себе труда задуматься о той воде, что заставляла его вращаться.

Прошла неделя, новых известий не последовало, страх перед чумой начал ослабевать, и люди стали смеяться над теми, кто так боялся ее прежде. К Рождеству Иоанна празднества выгнали всех из домов. Арендаторы отправляли десятину мясом в пасторат и жгли костры на холмах и даже на Катеринаберге так, чтобы всенощная казалась рябой от рыжих всполохов. Ребятня бегала по деревне, яростно очерчивая дуги факелами, отпугивая драконов. В конце концов на церковном лугу запалили огромное колесо из досок и веток и пустили вниз с холма. Громкий вздох разочарования сорвался с сотен губ, когда оно завалилось на бок, прокатившись лишь половину пути. Дети кричали от восторга при виде пламени и неожиданного поворота дел, но взрослые закудахтали о дурном предзнаменовании. Огненное колесо обычно докатывалось до самого подножия, говорили старики, кивая друг другу без лишних слов, хотя память и могла подсказывать им обратное.

— Наблюдение за вашими обычаями было главным занятием Скребуна, у меня есть фраза в голове, что этот пример может его порадовать, — прокомментировал происходящее Ганс. — Он умирает.

— И, умирая, заслуживает радости. — Дитрих умолк, но некоторое время спустя спросил: — Ты любил своего хозяина?

— Бва-уа! Как мог я не любить? Это записано на атомах моей плоти. Тем не менее еще один кусочек знаний, питающий мозг, порадует его. — Вдруг он замер. — Готфрид-Лоренц зовет. Есть проблема.

Готфрид надел венок из цветов и сбросил кожаные рейтузы, прыгая среди гуляк. Мало кто отныне замечал это, ибо у него не было срамных частей для показа. По крайней мере, ничего, что женщины смогли бы признать за таковые. Каким-то образом, в кутерьме, он ударил Сеппля Бауэра по венку своей зазубренной дланью, и молодой человек теперь лежал ничком среди мерцающих факелов. Некоторые в толпе улюлюкали. Другие собрались только сейчас, спрашивая, что произошло.

— Монстр напал на моего сына! — заявил Фолькмар. Он обвел рукой соседей. — Мы все это видели.

Кое-кто кивнул и забормотал в знак согласия. Другие отрицательно покачали головой. Некоторые закричали, что это была случайность. Беременная Ульрика вскрикнула, увидев неподвижно лежащего мужа.

— Ты животное! — закричала она на Готфрида. — Ты животное!

Дитрих видел гнев, смущение, испуг, недвусмысленные жесты. Краем глаза заметил, как в темноте вокруг собралось множество крэнков, и один из них, носивший ранг сержанта и известный потому как Прыгающий Макс, расстегнул застежку на мешке, в котором держал рог de fer.

— Грегор, — подозвал Дитрих каменотеса. — Беги, приведи Макса из замка. Скажи ему, у нас есть дело для господского суда.

— Суда маркграфа, ты хочешь сказать! — завопил Фолькмар. — Убийство требует более высокого суда.

— Нет. Гляди! Твой сын дышит. Нужно только зашить рану и дать ему отдохнуть.