Марк Варрон однажды предположил ровно то же самое в «Dererustica»…[244]

— Это все очень интересно, пастор, — прервал его Клаус высоким, неестественным голосом, — но чума не похожа на остальные недуги и потому может не распространяться так, как заболевания монстров. — Затем обратился к Увальню: — Можете ли вы поклясться, что сказанное вами о своих «маленьких жизнях», верно и для нас? Я не раз слыхал, как ваши соплеменники говорили о различиях между нами.

Увалень махнул рукой:

— Что может быть, то может быть; но, что есть, то будет. У меня иные заботы, чем этот ваш «дурной воздух». Вы выживете или умрете, хотя и отрицаете последнее, тут уж как повезет с «маленькими жизнями». А вот мы можем только умереть. — Из-за бесстрастности тона говорящей головы от его заявления повеяло холодом. Дитрих хотел сказать монстру, что его доказательство неверно, а выведенное следствие неправильно. Что должно быть, будет; но чего не должно, то не обязательно, ибо может измениться по воле Божьей.

Тут Манфред ударил по столу рукоятью своего кинжала. Дитрих заметил при этом, как побелели костяшки пальцев герра.

— Разве твой доктор не может приготовить для нас лекарства? — спросил он. — Если чума естественна, то и лечение ее естественно, а у нас в деревне нет противоядия.

Увалень покачал головой почти как человек:

— Нет. Наши тела — и ваши, как я предполагаю, — натуральным образом имеют внутри себя множество «маленьких жизней», с которыми мы живем в равновесии. Следует осторожно направить соединение антижизни[245] так, чтобы оно поразило только вторгнувшихся извне. Ваши тела слишком странны для нас; мы не сможем различить, кто среди «маленьких жизней» друг, а кто враг, даже если нашему врачу и знакомо это искусство. Немалое умение требуется, чтобы создать соединение, которое выследило бы и уничтожило вторгнувшиеся «маленькие жизни». Создать чисто умозрительно новое вещество для живых существ, чье строение ему неизвестно, — это выше его сил.

Повисла тишина, и Манфред какое-то время сидел неподвижно под взглядами своих вассалов. Затем оперся обеими руками о стол и рывком поднялся, заставив глаза всех, за исключением Увальня, обратиться на него.

— Вот как мы поступим, — возвестил Манфред. — Всякому известно, что иметь контакт с больным смертельно. Мы должны оградиться и не иметь никаких связей с внешним миром. Никто не должен воспользоваться дорогой, идущей через деревню. Всякий, кто придет сюда из Фрайбурга или откуда-либо еще, должен обойти нас стороной, через поля. Всякий, кто попытается войти в деревню, будет остановлен — силой оружия, если потребуется.

Дитрих медленно вздохнул, не отрывая взгляда от рук, затем перевел его на Манфреда:

— Нам завещано проявлять милосердие к больному. Тихий вздох пробежал вокруг стола. Кто-то потупил глаза, устыдившись, остальные бросали на него свирепые взгляды. Манфред стукнул костяшками по столу:

— Это не проявление немилосердия, ибо мы ничем не сможем им помочь. Ничем! Мы всего лишь позволим чуме проникнуть сюда.

Это заявление вызвало громкое одобрение со стороны всех присутствующих, за исключением Дитриха и Ойгена.

— Ходят слухи, — добавил Манфред, — что мы дали пристанище демонам. Очень хорошо. Пусть знают. Пусть крэнки летают, где им вздумается. Пусть их увидят в монастырях Св. Блеза и Св. Петра, во Фрайбурге и в Оберрайде. Если народ будет бояться прийти сюда, нам, возможно, удастся не подпустить… смерть.

В тот же вечер Дитрих организовал покаянную процессию на завтра, чтобы вознести молитвы о заступничестве святой Деве Марии и святой Екатерине Александрийской. Процессия пойдет босиком, в лохмотьях, кающиеся грешники посыплют головы пеплом. Циммерман возьмет большой крест с алтаря, а Клаус понесет распятие на спине.

— Немного запоздало, пастор! — пожаловался Эверард, когда ему об этом рассказали. — Вас послали сообщить нам Господню волю! Почему вы раньше не предупредили нас о Его гневе?

— Это конец мира, — спокойно произнес Иоахим, возможно, даже с удовлетворением. — Конец среднего века. Но новый грядет! Петр сходит, Иоанн заступает! Кто будет достоин жить в эти времена?

Правда, эсхатология монаха, скорее всего, стоила столько же, сколько жалобы Эверарда, шутки Клауса или суровость Манфреда.

Покончив с приготовлениями, Дитрих преклонил колени в молитве. Не забывай, о Господи, о завете Твоем и накажи ангелу карающему: удержи свою руку, и не предай опустошению землю, и да не оставь ее без единой живой души. Когда священник поднял глаза, то увидел странный железный крест Лоренца и вспомнил о кузнеце. Странный и кроткий человек, в котором Господь смешал разом силу и мягкость; человек, который умер, пытаясь спасти безобразного чужестранца от невидимой угрозы. В чем заключался здесь Промысел Божий? И в чем состоял замысел Господа, когда он заставил несдержанного и сердитого крэнка принять имя Лоренца — и вместе с ним вобрать столько кротости, сколько могла принять природа пришельца?

Поднявшись с аналоя, Дитрих увидел сидящего позади него на корточках Ганса. Натянув упряжь на голову, он пожурил гостя:

— Ты должен хоть как-то давать знать о себе, когда входишь, друг кузнечик, или у меня однажды случится разрыв сердца от неожиданности.

Мягкие губы создания чуть разошлись в мимолетной улыбке.

— Для нас шум — признак бестактности. В атомах нашей плоти записано не издавать звуков, и те, кому это удается лучше всего, вызывают восхищение и считаются самыми привлекательными. Когда наши предки были животными без разума и речи, их преследовали ужасные летающие создания. И потому в языческую эпоху мы поклонялись пикирующим, вселяющим ужас богам. Смерть была освобождением от страха и единственной наградой.

— «Не бойся». Наш Господь говорил это чаще всего остального.

Ганс щелкнул уголками губ:

— У вас действительно суждение в голове, что завтрашняя процессия остановит чуму и преградит путь «маленьким жизням» в горные леса?

— Если формулировать так, как ты сказал, то нет. С тем же успехом можно молитвой пытаться остановить несущуюся галопом лошадь. Но мы молимся не за этим. Господь — не дешевый фокусник, чтобы играть за пфенниг.

— Зачем тогда?

— Затем, чтобы направить помыслы к самому важному. Все люди умирают в свой черед, как и крэнки. Но значение имеет то, как встретишь смерть, ибо получаем загробную жизнь по заслугам нашим.

— Когда ваш народ выражает покорность, то преклоняет колени перед герром. У нас же принято садиться вот так, как сейчас видишь.

Дитрих согласился с этим и, помолчав, спросил:

— А зачем ты молился?

— Поблагодарить. Я должен умереть, но, по крайней мере, жил. Мои спутники погибли, но я знал их. Если мир жесток, то я хотя бы испытал его доброту. Я должен был оказаться на другом конце неба, чтобы вкусить ее, но, как ты говоришь, мир полон чудес.

— Значит, у вашего народа нет надежды?

— Только одно лишает всех шансов на смерть — сама смерть. Послушай меня, Дитрих, я расскажу тебе о суждении, которое познал мой народ. Тело может укрепиться с помощью упражнения духа. Понимаешь? Можно приветствовать смерть и поэтому найти ее.

Другой может желать выжить, и в одной только воле подчас таится разница судеб. Если молитвы и процессии питают вашу еnergіа, вы сможете лучше сопротивляться проникновению