— По дню, — ответил ему Дитрих, — за каждый год земной жизни Христа,

— Правда? Ха! Жаль, что я не знал. Никто из нас не смог высчитать это. Но прежние вожди все умерли или в отвращении покинули ряды братьев. Ныне их магистры заявляют, что могут давать освобождение от грехов. Они отвергают материнскую Церковь, осуждают евхаристию, искажают мессу и изгоняют священнослужителей из храмов, прежде чем разграбить их. Теперь туда принимают и женщин. Говорят, некоторые обеты ныне не соблюдаются в такой строгости. — Манфред накренил свой кубок, поболтал остатки вина и вздохнул. — Боюсь, меня настигает проклятие трезвости… Флагелланты прознали об упорстве совета и бросились в неистовстве на еврейский квартал, увлекая за собой горожан. Те бесчинствовали в течение двух дней, сместили Швабена и его совет и посадили на их место тех, кто им пришелся более по вкусу. В конце концов епископ, властители и имперские города согласились изгнать евреев. В пятницу, 13 числа, страсбургских евреев собрали вместе и на следующий день под стражей отогнали на иудейское кладбище в приготовленный им дом. Всю дорогу толпа глумилась над ними, кидалась отбросами и срывала одежду, чтобы найти спрятанные деньги, так что многие из евреев под конец оказались почти совершенно нагими.

— Произвол!

Манфред уставился в осадок на дне бокала:

— Затем… Затем дом подожгли, и мне сказали, там погибло девять сотен человек. Чернь разграбила синагогу, где иудеи совершали тайные обряды, и обнаружила бараний рог. Никто не знал его назначения, и предположили, что посредством него предполагалось подать сигнал врагам Страсбурга.

— О, милостивый Боже, — простонал Дитрих, — это же шофар. Для празднования священных дней.

Манфред налил себе еще вина:

— Возможно, тебе следовало быть там, может, просветил бы их, но не думаю, что люди были в настроении для ученого наставления. Боже мой, я с легкостью убил бы девять сотен евреев, выступи они против меня с оружием и в доспехах. Но сжечь их всех… Женщин и детей… Человек чести защищает женщин и детей. Беспорядок терпеть нельзя! Если человек должен быть передан на костер или в руки палача, то пусть это будет после надлежащей инквизиции. Людьми надлежит управлять! В том был грех Бертольда. Он пресмыкался перед чернью, тогда как должен был отправить своих рыцарей растоптать ее под копытами коней. Я говорю тебе, Дитрих, вот что происходит, когда низкородные навязывают свою волю! Нам бы таких властителей, как Педро Арагонский или Альбрехт Габсбург!

— Или Филипп фон Фалькенштайн?

Манфред предостерегающе ткнул в священника указательным пальцем:

— Не искушай меня, Дитрих! Не искушай меня.

— Что сталось с теми евреями, которые спаслись? Господин пожал плечами.

— Наместник герцога объявил земли Габсбургов убежищем для них, так что полагаю, они во всю прыть несутся в Вену — или Польшу. Король Казимир, говорят, распространил такое же приглашение. О, подожди, — сказал Манфред, делая глоток вина. Он закашлялся и нетвердой рукой опустил бокал на стол. Дитрих поймал кубок, прежде чем тот успел опрокинуться. — Быть войне.

— Война? И вы доныне забыли упомянуть об этом?

— Я… пьян, — сказал Манфред — Пьют, чтобы забыть. Цеха Фрайбурга намереваются сокрушить Соколиный утес. Сокол изгадил свое собственное гнездо. Вольфрианна, опекуном которой он был, сбежала и вышла замуж за фрайбургского портного. Филипп выкрал этого человека, и, когда она пришла под стены замка молить об освобождении пленника, ее ревнивый попечитель вернул ей мужа — с самой высокой башни. Цех портных потребовал возмездия, а остальные будут сражаться из солидарности.

— И как это затрагивает тебя?

— Ты знаешь, какого я мнения Фалькенштайне… Но наместник герцога пообещал фрайбургцам помощь. Они выкупили свои свободы у Урахов с помощью герцогского серебра, и в их процветании теперь надежды Альбрехта на расплату по долгу. Фон Фалькенштайн украл у Габсбургов один из этих платежей. — Манфред кивнул Дитриху, как бы напоминая. — Герцог не допустит, чтобы это повторилось.

— Так он призвал тебя под свои знамена?

— Как и Нидерхохвальд, — сказал Манфред, — но я рассчитываю, что маркграф Фридрих тоже присоединится. Тогда… Ха! Правители Оберхохвальда и Нидерхохвальда выступят бок о бок! — Он осушил свой бокал и запрокинул над ним кувшин, но безрезультатно. — Гюнтер! — загремел он, запустив посудой в дверь. — Еще вина! — Затем, шепотом, обращаясь к Дитриху: — Он принесет разбавленное, решит, что я не почувствую разницы.

— Итак, — сказал Дитрих. — Выходит, еще одна война. Манфред, сгорбившийся в своем высоком кресле, ударил ладонями по подлокотникам.

— Французская война была прихотью. Эта война — долг. Если не удастся преуспеть сейчас — с цехами Фрайбурга, герцогом и всеми остальными, — то дело тогда вообще неосуществимо. Но барон Гроссвальд на себя его не примет. — Манфред кивнул головой по направлению к двери, подразумевая южную башню, где размещались гостящие в замке крэнки. — Я переговорил с ним по возвращении, и он сказал, что не рискнет своими сержантами против Фалькенштайна. Какой прок от их волшебного оружия, если я не могу воспользоваться им?

— Крэнков мало, — предположил Дитрих. — Гроссвальд не хочет потерять еще кого-то из своего отряда, помня о тех, кто уже погиб. Последний их ребенок умер вчера. По возвращении домой его наверняка ждут неприятности и официальное дознание.

Манфред ударил по столу:

— Так он торгует своей честью ради безопасности? Дитрих обернулся к властителю во внезапной ярости:

— Честь! А война тогда что? Развлечение? Манфред вскочил на ноги и, опершись руками о стол, подался вперед:

— Развлечение? Нет, совсем не развлечение, священник. На войне мы постоянно давимся страхом и подставляемся любой опасности. Плесневый хлеб или сухари, приготовленное или сырое мясо; сегодня еды вдосталь, завтра ничего, вина мало или совсем нет, вода из пруда или бочонка; дурные жилища, палатка в качестве пристанища или лишь ветви деревьев над головой; неудобная постель, беспокойный сон в полном облачении, тяжесть металла и близость врага на расстоянии полета стрелы. «Стой! Кто идет? К оружию! К оружию!» — Манфред яростно жестикулировал пустым Krautstrunk[180] в руке. — При первой дремоте: тревога. На рассвете: рожок. «На коня! На коня! Сбор! Сбор!» Часовой — неусыпно начеку день и ночь. Фуражир или дозорный — сражаешься без доспехов. Стража за стражей, караул за караулом. «Вот они! Сюда! Слишком много. — Нет, не так много. — Новое донесение! Сюда. — Туда. — С этого края! — Тесни их здесь. — Вперед! Вперед! — Не уступать! — Стой!» — Герр замер, внезапно осознав, что кричит, вышагивает по зале и возбужденно размахивает руками, заставив Гюнтера остановиться в дверях, словно громом пораженного. Манфред повернулся назад к столу, взял свой бокал, заглянул в него и, обнаружив, что тот пуст, поставил обратно. — Таково наше призвание, — сказал он спокойнее, падая в свое кресло.

Повисло молчание. Гюнтер заменил пустой кувшин новым и осторожно удалился. Тогда герр поднял голову и пронзительно посмотрел на Дитриха:

— Но ведь и тебе ведомо что-то подобное, не так ли?

Пастор отвернулся:

— Вполне.

— У тебя есть друзья среди крэнков, — услышал он голос своего господина. — Объясни им, что значит слово долг.

На рассвете сервы, несшие службу посыльных, надели на себя плащи с гербом Хохвальда и понесли известия вниз по долине и к рыцарям-вассалам. С Церковного холма Дитрих наблюдал за тем, как кони танцуют на заметенных метелями дорогах.

Снег, лежавший толстым слоем всю зиму вокруг манора, как барьер, отделявший его от смятения внешнего мира, таял. Через него уже протоптали тропинки. Люди, разносившие вести, разнесут и слухи, по