– Ночью произошли аресты, – сказал он, затушив окурок. – Ситуация в мире напряженная, война, в России неспокойно. Мы оказались в центре событий, у властей, скажем так, сдали нервы. Один из митингов был сорван, нас слегка поколотили и бросили в тюрьму. Я беспокоился за Кэсс, потому что с самого начала потерял ее в толпе и в тюрьму ее везли другим путем. За разговоры о коммунизме никого не сажали, Австралия все-таки не США, но составлять заговор с целью свержения правительства – ну, это совсем другое дело. Мы, конечно, ни о чем таком и не думали. Но полиция сообщила, что нашла взрывчатку и адреса политиков и полицейских, которых мы якобы намеревались убить, и что мы развращаем молодежь, и еще – что мы с Кэсс состоим в отношениях, не подобающих для брата и сестры. – Рональд этого почти не отрицал: – Феррелл, вы же не думаете, что мы свихнулись? Мы следовали своим курсом – устраивали забастовки, призывали к неповиновению, осуждали запланированную мобилизацию, изобличали прогнившее государство. А этот полицейский инспектор Далквист сказал журналистам, что разоблачил коммунистический сговор убийц и похитителей детей. Напечатали наши фотографии с именами, и еще – фотографии очень старой взрывчатки, которую инспектор обнаружил, раскурочив пол под раскладушкой в комнате, где несколько лет жил сами знаете кто. Лишь тогда я понял, что это он, хотя и не видел его много лет, хотя Кэсси говорила мне, что я не прав и иду на поводу эмоций. Ничего похожего: подонок настучал в полицию, и, по-моему, это была любовная записка для Кэсс, так он ей сообщал, что она для него – по-прежнему лучшая девушка в мире. Через шесть лет после того, как она разбила его так называемое сердце! – С десяток «красных» провели месяц в заключении, один из них – тот, который достал и припрятал взрывчатку, – находится там до сих пор. – Какого дьявола она нам сдалась? – причитал Рон. – Никто никогда эти чертовы боеприпасы не использовал, так они шесть лет и пролежали под полом. Вы же в курсе, Феррелл, мы с Кэсс в партии ничем не заправляли. Мы были всего лишь идеалистами. Кэсс по сей день такая. А с меня довольно. – Вот что рассказал мне школьный учитель, ставший барменом, когда мы стояли на задах пивной, где он работал в 22-м году. Кроме работы в пивной, рассчитывать ему было почти не на что.

Поймать бомбиста полиции было мало, они заодно повязали людей вроде Барри, которые апеллировали к закону, утверждая, что могут думать и говорить что им нравится. Толкать речь перед присяжными оказалось почти не о чем, выдвигать в суде обвинения в похищении детей было рискованно, никому не улыбалось увидеть на месте главной звезды обвинения Юлейли Колдуэлл, в то время как опасная Кэтрин Барри с ее хорошо подвешенным языком защищала бы себя, толкуя о христианском милосердии. Так или иначе, обществу подфартило увидеть изгнание брата и сестры Барри с постов, к которым люди питали доверие. Настоящий пролетарский труд для таких, как они, – самое то. В 1922 году мисс Барри в скромном жилище все вещала, что дела товарища Ленина будут жить в веках. И что, Мэйси, можем мы с вами сказать, что она поставила не на фаворита, даже если есть в нем что-то от черта?

Попрощаемся с Барри 10 и 11 июля 1922 года. Рональд отправился протирать стойку бара. Кэтрин чопорно пожала мне руку, будто опасаясь заразиться, и пошла обрезать стебли выставленных на продажу роз. Пенять обоим нужно было не на Пола Колдуэлла и инспектора Далквиста, а на собственное высокомерие. (Я об этом, само собой, не заикался, потому что Рональд нанял меня найти Пола, коли тот еще жив. Должен сказать, зарабатывать на хлеб насущный поисками адреса мертвого человека не слишком-то хлопотно.)

Инспектор С. Джордж Далквист назначил мне аудиенцию на следующий день. Мне потребно было уяснить, как связаны арест Колдуэлла в цирке и арест брата и сестры Барри, ведь Далквист приложил руку к обоим.