какой-нибудь теории заговора. А я живу в самом обычном мире.

— Ну, не знаю, мистер Гриппин, в самом обычном мире, во всяком случае, здесь, в Нью-Йорке, дело обстоит так: если у вас имеется пачка на редкость ценных документов и вы уезжаете в турне, наверняка найдется куча людей, которые постараются залезть в вашу квартиру и их похитить.

— Канада, — сказал Тео. — Я живу в Канаде.

— При всем уважении к вам, мистер Гриппин, слово «канадец» — отнюдь не магический амулет, оберегающий человека от любой беды.

И в тот же миг музычка, звучавшая в развешенных по всему магазину динамиках, умолкла и ее сменил шум, создаваемый большим числом разговаривающих, шмыгающих носами, ерзающих на стульях — в общем, живых людей. Вкрадчивый голос, который Тео не удалось соотнести ни с кем из тех, кому его здесь представляли, произнес: «Благодарим вас за терпение. Проверьте, пожалуйста, выключены ли ваши сотовые телефоны. Сегодня вас действительно ожидает событие исключительной важности. В истории книгоиздательства не часто встречается книга, о которой можно сказать, что она…» — и так далее, и тому подобное. Тео вслушивался в эту болтовню так, точно с ним она никак связана не была, а относилась к чему-то, что он ошибкой принял за представляющее интерес.

«Пиксис» шагнул к нему, поднимая волосатую, как у йети, ручищу. Тео съежился, однако этот тип всего лишь хотел посмотреть на часы.

 — Началось, — произнес он.

Да не скажет никто, что Спаситель наш, когда пришло время его распятия, оказался лишенным отваги. Хотя, к печали моей, это уже сказано. Симон из Капернаума, бывший некогда самым ревностным из учеников, а ныне якшающийся с блудницами пропойца, уверяет всех, кто соглашается слушать его, что Иисус умер так, как умирает любое ничтожество, любой малодушный преступник, любая, на самом-то деле, дворовая скотина, — без чести и благородства. С каким благородством, мог бы спросить кто-нибудь, принял бы в подобных обстоятельствах смерть сам Симон? Но я не спрошу. Наш Господь учил нас любить врагов наших. А прискорбная правда состоит в том, что Симон, коему должно было обратиться в сияющий светоч веры, стал нашим врагом, и не желает иного, как только увидеть нас поверженными во мрак.

Но довольно о Симоне. Вы просили меня рассказать о последних днях нашего Спасителя, а я вместо этого трачу слова на человека, который проливает дешевое вино на колени свои да водится с блудницами. И не так, как водился с блудницами Господь, да поймет это каждый! Я говорю о поведении сущей свиньи. Но хватит, хватит о Симоне и злых поношениях, коим подвергает он отвагу Господа нашего.

Малодушие пред лицом тяжких увечий вещь совсем не простая. Дух может быть храбр, а тело слабо. Или скорее, деяния тела совершаются без помышлений о храбрости либо слабости; они просто совершаются. Когда воины схватили нашего дорогого Иисуса за запястья, чтобы уложить их на поперечину креста, и когда человек с деревянным молотком склонился над ним, Господь наш закричал и прижал руки к бокам, точно дитя, которого щекочет мать. Это не было малодушием. Ибо так ведет себя плоть, встречаясь с подобной угрозой.

Прошу вас, братья и сестры, вообразите, как к мягкой коже запястья вашего подносят железный штырь, и вы знаете наверняка, что через несколько мгновений молоток вгонит его в вашу плоть, в ваши кости. Кто из нас не содрогнулся бы? Кто лежал бы спокойно, говоря: Делай, что должно?

В саду, где я впервые встретил его, наш возлюбленный Иисус принес себя в жертву и это было деянием высшей отваги. Я был свидетелем того, как творец нашего мира отдал себя в руки тех, кто умертвит его. Симон спрашивает снова и снова: Почему не свершилось чудо? На что я отвечаю: Какие еще чудеса из чудес потребны Симону сверх того, что Господь всего сущего принял обличие смертное и отдал себя на растерзание? Не странно ли, что Симон, коему дарована была благодать каждодневно видеть Иисуса, есть, гулять и сидеть с ним и наполнять уши, сиречь его уши, Симоновы, всей мудростью, какую изрекал Иисус, так ничего и не понял? Между тем как я, лишь дважды приближавшийся к Спасителю нашему и не обладавший даже двумя здоровыми ушами, кои позволяли бы ясно слышать его, понял все. Однако оставим о Симоне.

Воины уперлись коленами в руки Господа нашего, чтобы не мог он ими пошевелить, и привязали его к поперечной балке креста. А после вогнали штыри в запястья нашего дорогого Иисуса. Он закричал и две струи крови ударили в воздух. Воины спешили, стремясь побыстрее исполнить работу свою — сделать так, чтобы руки его поднялись выше сердца, и Спаситель наш не принял милосердную смерть от истечения крови. Толпа радостно завопила, когда крест встал прямо и комель его ушел в яму. Простите этих людей, друзья мои. Они не питали ненависти к Иисусу. И ни к кому из тех, кто был предан в тот день мучениям.

Братья и сестры, вы никогда не присутствовали при распятии; я молюсь о том, чтобы вам и не пришлось присутствовать при нем, ибо дело это ужасное и развязывает страсти, кои невозможно объяснить. Я могу сказать лишь, что исполнение трудной работы всегда порождает радость. Два тяжелых бруса лежали на земле, а на них — тяжелый человек (ибо Иисус при невысоком росте его, был отнюдь не мал в обхвате); и потому, когда начался подъем креста, стали возрастать и сомнения: не победит ли подобный вес усилия тех, кто его поднимает. Глядя на такую натугу, забываешь о зле, которое совершается перед тобой, и желаешь только добавить к чужим трудам и свою силу. Воины постанывали, лица их багровели, комель креста все глубже уходил в землю, и многие из мужчин, бывших в толпе, выдвигали плечи вперед, как бы разделяя бремя воинов. И многие женщины тоже.

Братья и сестры, мне напоминают, что вы спрашивали у меня, кто из учеников присутствовал там в тот день. Ответить на этот вопрос не просто. Во-первых, потому что распятие длится дольше, чем один день, это скорее пытка, чем казнь, и к наступлению ночи редко когда испускает дух больше одной ее жертвы. желающих посмотреть, как подвигаются к смерти распятые, приходит все меньше и меньше. Во-вторых, придя к Голгофе, я еще не знал никого из учеников, кроме Иуды и, возможно, пары других — тех, кого видел в Гефсиманском саду при скудном свете. Думаю, я должен был запомнить лицо того, кто отсек мне ухо. Однако лица этого я никогда больше не видел.

Итак, с уверенностью я могу говорить лишь о женщинах. Ибо я уже знал их как жен и дочерей старейшин храма. Шестерых, не то семерых из них, жавшихся друг к дружке в поисках утешения, увидел я там, на Голгофе. Ревека и Ависага, о коих вы знаете из других моих писем, были там, и также родственницы иных старейшин, и среди них дочь самого Каиафы.

Как презирал я их всего неделю назад! Помню, когда они впервые подпали под чары неотесанного пророка из Капернаума, мы с Каиафой побеседовали об их опасной глупости. Мы уподобили тогда Иисуса бешенному псу со слюнявой мордой, который наделяет первую встреченную им женщину своей заразой, а затем она начинает распространяться от женщины к женщине, перескакивая из одной пустой головы в другую. Или, иначе сказать, из одной пустой дыры в другую, сказал Каиафа, и я заревел от смеха, точно осел. Как корчился я от наслаждения — ведь первосвященник храма лично удостоил меня шутки! И насколько громче смеялся бы я, если бы кто-то напророчил мне, что всего неделю спустя и меня не минет та же зараза, что поразила этих женщин! О, сладкая зараза! Да будет она распространяться из уст в уста и из сердца в сердце, покуда не овладеет всем миром!

 Но вернемся к моему рассказу. Женщины Иисуса пришли на Голгофу соединенные горем. Дочь Каиафы была, как всегда, весьма красива, и рыдания красоты ее не убавляли. Одни женщины становятся, заплакав, некрасивыми, другие нет. Однако я опять отклонился от вашего вопроса, простите меня. Как я уже объяснил, точно сказать обо всех учениках-мужчинах я ничего не могу. Сомневаться в том, что Симон был там, не приходится; мы можем не верить Симону во всем, но не в этом. Как вам известно, в последующие недели и месяцы Иаков и Андрей сдружились со мной. Оба они клянутся, что присутствовали на Голгофе, и мне больно сомневаться в них, ибо они любят нашего Иисуса всем сердцем; и все же, их