Следующие два дня дались мне нелегко, но, как это ни странно, Карен, посвятив меня в свои планы на будущее, снова стала обходиться со мной тепло и по-дружески. Ей казалось, что я плохо выгляжу, она тревожилась насчет того, правильно ли я питаюсь, ходила со мной на ленч. Спорила она со мной так же живо, как прежде, однако теперь в ней стала проступать странная нежность, потребность меня защитить. Я же, радуясь возможности побыть с ней подольше, провожал ее на поезде до дому — и она позволяла мне это.

— Теперь все намного грубее, — говорила Карен, — чем хочется думать людям вроде тебя. — (Разговор опять шел о книгах, о том, что время их давным-давно миновало.) — Общение происходит на куда более элементарном уровне. Письменность стала бесполезной, ныне она годится разве что для подписей к соблазнительным картинкам.

— А письма?

— Какие письма?

— Письма, которые люди пишут друг другу.

— Я писем не пишу. Да и кому нужны письма? Самое главное происходит, когда люди встречаются лицом к лицу, смотрят друг другу в глаза. Ты можешь писать человеку десяток лет, а после встретиться с ним и за пять минут понять, что никакие отношения между вами невозможны. И то, что ты десять лет наполнял письма разными пустяками, ничего не изменит.

— А зачем же писать только о пустяках? Можно писать и о чувствах.

— Да ладно тебе, какие в письмах чувства? Бумага да чернила — вот и все. Известно ли тебе, сколь многие женщины писали своим мужчинам длинные, наполненные самыми разумными доводами письма, объясняя, что все кончено, — и при первой же новой встрече слипались с ними, точно магниты!

— То есть ты считаешь, что людям удается понять друг друга лишь разговаривая с глазу на глаз?

— Да нет, это тоже фигня! То, что происходит на деле, гораздо грубее. Язык — всего лишь средство, которое позволяет удерживать внимание людей. Если ты умолкаешь, люди отводят от тебя взгляды, а если они отводят взгляды, становится невозможно добиться от них того, что тебе требуется.

— Карен, Карен, — сказал я, ошеломленно покачивая головой, — ведь это я рекламщик. Предполагается, что я должен быть циником.

Она соорудила на лице недовольную гримаску и неожиданно, в одно рассерженное движение, стянула с себя через голову свитер. Впрочем, говоря «неожиданно», я должен все же признать, что вечер стоял отвратительно жаркий, а в вагоне было не протолкнуться от пассажиров — час пик. Тела их источали еще и добавочное тепло: я и сам потел в моей куртке зазывалы. Поступок Карен был неожиданным в том смысле, что я никогда еще не видел ее в одном только лифчике. Может, это был и не лифчик, а какая-то имитирующая его модная одежка, мне об этом судить трудно, я могу сказать лишь одно — одежка эта просвечивала. Однако никто из пассажиров поезда, похоже, ничего неподобающего в поступке Карен не увидел. Ну а меня точно током ударило. Месяцы постоянного созерцания подробнейших половых актов и голых неведомых мне телес ни в малой мере не подготовили меня к потрясению, вызванному мягкими голыми плечами Карен, ее голым подвздошьем и покрытым пушком, блестящим от пота животиком, поднимавшимся и опадавшим под ребрами.

— Посмотри хоть на людей в этом вагоне, — говорила Карен. — Здесь слишком шумно, ничего не разберешь. И все же, догадаться, чего они хотят друг от друга, совсем не трудно. Вон тот малыш (она указала на ребенка, и мне пришлось оторвать взгляд от ее живота) плачет, потому что родители в чем-то ему отказали. Какая разница — в чем? Это неважно. Может, ему не позволили бросить на пол игрушку. Не имеет значения. На самом деле, его расстроила не игрушка, не погода, не тесная обувь и даже не то, попали они в зоопарк или не попали. На самом деле, он хочет сказать лишь одно: «Я — Бог, и раз я не чувствую себя каждую секунду совершенно счастливым, значит, что-то не так со вселенной, а потому, давайте, приведите ее сию же минуту в порядок, не то я вас всех истреблю». Или вон те сбившиеся в кучку девчонки, они, скорее всего, обсуждают вечеринку или какого-то мальчика — клевый он или так себе, детали не существенны. Через год они ни единой из них и не вспомнят. Все, что они говорят, сводится к одному: «Ты моя подруга, я твоя подруга, мы едем в поезде, и нам классно». А вон два старых собутыльника — видишь их? — они говорят так: «Жизнь обошлась со мной как последняя сволочь, я неудачник, но я же знаю, что могу на тебя положиться, ты меня уважаешь, потому что ты еще никчемнее, чем я». Понимаешь? Вот к этому все и сводится, и все это — грубо.

— А мы с тобой? — спросил я, краснея. — Что, по-твоему, мы на самом-то деле говорим друг другу?

И тут она отвернулась и тоже покраснела, хотя, разумеется, невозможно было сказать, расстроила ли ее необходимость признать наш разговор слишком сложным и значительным, чтобы от него отмахнуться, или смутила первобытная грубость нашего с ней влечения друг к другу.

— Ну вот, я приехала, — объявила она, когда поезд замедлил ход, приближаясь к станции. — Пока.

Влюбленность: из чего она состоит? Мы годами собираем о ней разрозненные сведения, и все-таки целостная картина у нас не складывается. Нам нравится думать, что в сознании нашем запечатлен готовый портрет нашей будущей половинки, что все ее качества словно засняты нами на кинопленку, и мы просто рыщем по планете в поисках вот этого самого человека, пока не обнаружим его сидящим где-нибудь в Касабланке и ждущим, когда мы его признаем. На самом же деле наши любови уносятся от нас карьерой, случайными совпадениями, не говоря уж об отсутствии храбрости в том или этом случае — и ни на что не находится у нас разумной причины, мы сами сооружаем их задним числом — ведь надо же нам о чем-то рассказывать нашим любопытным друзьям. Некий циник сказал однажды, что люди влюбляются в тех, кому они нравятся. Не это ли и тянуло меня с такой силой к Карен, не то ли, что я пришелся ей по сердцу? Конечно, я не мог забыть и о том, как холодна она бывает со мной, так холодна, особенно по телефону, однако и это лишь завлекало меня еще пуще. Быть может, все объяснялось другой теорией любви: нас завораживает неприязненный вызов, и мы лезем из кожи вон, стараясь добиться, чтобы в надменных глазах наших любимых затеплилось одобрение. А с другой стороны, не притягивало ли меня одно только тело Карен? Невозможно же было отрицать, что я околдован красотою грудей, мягко колышущихся под ее излюбленным серым свитером, того, что легкий намек на соски под майкой Карен распалял меня куда сильнее, чем все те, что нас окружали, — напряженно торчащие, голые. На стенах книжного магазина красовалась — во всевозможных ракурсах и всех доступных воображению состояниях вздутости и увлажненности — та самая дырка, что, верно, имелась и между ее ног, однако же эта представлялась мне тайной, многосмысленной, как загробная жизнь.

С Карен я волновался меньше, чем с другими женщинами из моего прошлого, — в том смысле, что не видел нужды приодеваться, заучивать перед зеркалом мины уверенного в себе самца или терзаться