вездесущей и разжиженной. Люди могут жаловаться на общество, но жалобы их ничем не отличаются от уничижительных замечаний насчет питательных свойств гамбургера, отпускаемых по ходу его поглощения. Английское общество предлагает то, чего хочет английский народ, и народ выстраивается за предлагаемым в очередь и стоит в ней, проявляя такое терпение, какое людям Восточной Европы и не снилось. Но разумеется, ни религия, ни ресторан быстрого питания, какое бы всеобщее признание ни получили их лозунги, не могут дать по стулу и по чизбургеру каждому. Должны существовать и неудачники,
И похоже, Лондон ими кишмя кишит — не исключено даже, что они составляют здесь большинство. Общество приняло их в себя, нашло горьковатыми на вкус и выплюнуло, и теперь это — человеческие отбросы. Почти каждый «Макдональдс» обнесен рвом, в котором плавают человеческие отбросы, лишенные своей порции «Счастливого обеда».
О, стыд отверженности! О, стигматы неуспеха!
В Польше никто этих чувств не ведает, потому что польское общество таким задумано и было — обращающим, как ни крутись, любого в преступника. Трудно ощущать себя отверженным там, где основные твои человеческие качества заставляют тебя да и всех остальных отвращаться от идеала причастности. На каждом уровне этого общества всегда находятся рисковые ловкачи, прибирающие к рукам все, что официально считается недоступным, прочим же остается довольствоваться завистью, безнадежностью и мелкими кражами. Но никакого тебе английского стыда… впрочем, нет, это даже не стыд… тут что-то более бессвязное и раболепное. Смущение.
На улице, не более чем в сотне ярдов от «Дельты», бездомные побирушки заворачивались, устраиваясь на ночь у дверей магазинов, в серое шерстяное тряпье и воскресные приложения газет. Неоновые девизы сияли над ними, изрыгая послания — «ХОЧЕШЬ ЭТО? СЧИТАЙ, ПОЛУЧИЛ!» и «ВСЕ К МАКСУ!». Послания, поступившие из другой галактики, с планеты Америка. Не требовать же от их составителей, чтобы они ухитрялись понять — из такой-то дали! — мертвы ли уже получатели сообщения или просто легли поспать.
Турецкий ресторанчик оставался еще открытым. Кася, взяв чашку кофе, неторопливо пила его.
— Я-ва-ва-ва-ва-Том Круз-я-ва-ва, — говорили вокруг турки.
— Я-ва-ва-ва-Сильвестр Сталлоне.
Кася вернулась в «Кафе Краков» около трех утра, однако дядя еще не спал, что было необычно. О ночных похождениях Каси он никогда не говорил ни слова, не сказал и сейчас, даром что и одежда ее, и кожа сильно отдавали табаком, крепким спиртным и мужскими подмышками.
— Не могу спать, — он взмахнул рукой. На плите булькал в маленькой кастрюльке суп, в пустой корзинке для хлеба неловко пристроилась старая книга в бумажной обложке — скорее всего, дешевый польский Новый Завет, — на разделочной доске лежал журнал, открытый на посвященной О. Дж. Симпсону статье «Sprawozdanie z Ameryki».
— Вот и я не смогла, — нагло соврала Катажина.
— Очень смешно. — Дядя хмыкнул и не то чтобы совсем от нее отвернулся, а просто занялся своими делами — помешивал суп, намазывал масло на ломти хлеба. Кася, двигаясь в одном с ним ритме, наполнила водой кофейник и смахнула со стола овощную кожуру.
— Знаешь, Кася… эта девушка, Зофия, та, что начнет работать со следующей недели… — он примолк, зачерпнул ложку супа, слабо подул на нее, попробовал. — Она может начать, а может и не начать, понимаешь, о чем я? Это не разобьет ее сердце… я хочу сказать, ни на каких каменных скрижалях не написано, что она должна здесь работать.
— Спасибо, дядя. Нет, все нормально. Я действительно
Он покивал, нахмурясь. Снаружи загукала сигнализация какой-то машины.
— Напиши мне, как там, — сказал дядя, необычным для него ясным и сильным голосом. — А то от сестер я только списки товаров, которые продают в магазинах, и получаю… Ты девочка умная. Пиши мне. Про Польшу. Польшу, которую видишь
Кася покраснела — впервые на ее памяти.
— Конечно, — ответила она. — Конечно, напишу, дядя Ярек.
И следом:
— А можно мне немного супа?
Они вместе хлебали суп. В конце концов, противоугонный сигнал умолк, снова воцарилась тишина. Кася попыталась представить себе, как она делится с дядей впечатлениями этой ночи — впечатлениями от сортира в отеле «Дельта», от рук мужчины с концерта «Одухотворенных», уже утратившего имя. В общем, представить это, пожалуй, даже и можно. За словами далеко ходить не пришлось бы.
Миновало еще несколько минут, и вдруг дядя сказал:
— Знаешь, мой отец, брат твоей бабушки, вовсе не был неудачником, каким они его изображают.
— Я о нем ничего не слышала, — отозвалась Кася.
— Он не умел зарабатывать деньги. Собственно, и не хотел. И семья ему этого не простила.
— Ну, не уверена, — произнесла Кася, глядя на дядюшку поверх парящей кружки с кофе.
— Отец был поэтом. Умер в Бухенвальде.
— Я не знала, — сказала Кася, опуская кружку на стол и обнимая ее ладонями. Теперь она слушала дядю внимательно.
— С одной из твоих двоюродных бабок через несколько лет после этого приключился удар, он подпортил ту часть ее мозга, которая не позволяет людям говорить все, что у них на уме. Как-то во время обеда зашел разговор о моем поэте-отце, и она сказала: «Вполне в его духе — помереть в концлагере, о котором за пределами Польши никто и не слышал».
— Не смешно, — сказала Катажина.
— Чего она не сказала, о чем никто из них даже и не поминает никогда, так это того, что мой отец похоронен на «Аллее достойных» варшавского кладбища Повацки. И именно потому, что он писал стихи. Его почтили не за то, что он ботинки или там шапки шил, или строил военные корабли, или… или… суп варил, — а за
— Клево, — сказала Кася, глаза у нее загорелись. — Подаришь?
— По-твоему, я кто? — резко ответил Ярек. — Книжная лавка «Харя Кришна»? Каждый клиент получает бесплатно сборник стихов? Думаешь, у меня наверху их целый короб стоит? — крепко сжимая пальцами книгу, он поднес ее к своему лицу, точно зеркало. — Это
— Тогда где мне ее искать? — с вызовом спросила Кася.
Ярек снисходительно улыбнулся:
— Зайди в Польше в хороший книжный магазин. Спроси, нет ли у них стихов Болеслава Шайна.
— А если нет?
— Я что, должен объяснять тебе принципы капитализма? Попроси, чтобы они ее заказали. Если с ними ничего не получится, обратись в другой магазин. Рано или поздно, кто-нибудь ее да найдет. Ты даешь деньги, тебе отдают книгу. И может быть, через неделю о ней спрашивает кто-то еще. Так книги и выживают, верно?
— Я просто подумала… при том, что сейчас творится в Польше…
— Ну, это ты выяснишь. И напиши мне. Сестры уверяют, будто в Польше теперь можно и автомобильные телефоны добыть, и «рибоки». А ты расскажешь, что можно добыть в Варшаве из книг Болеслава Шайна.
— Да, но…
— Вот никогда люди не хотят платить за то, что по-настоящему ценное в жизни! — гневно воскликнул Ярек. — Они годами копят деньги на изготовленную поточным методом машину, а вещь уникальную, стихи, написанные неповторимой личностью, им непременно задаром подавай.
— Хорошо-хорошо, я поищу, поищу, — умиротворяюще произнесла Кася. — Как она называется-то?
