верхней одежды, с двумя толстыми на спине косами, смугловатая, крепкая, тонкая в талии, с кругло обозначенными под зеленой кофточкой грудями. Петр глядел на нее со скрытой тоскующей завистью.
– Мне ехать пора, – сказал он со вздохом.
– А может, останешься?
– Не могу, кум. Прощай.
Лигостаев надел папаху. Волоча по полу кнут, подошел к двери. Возле порога, запахнув полы тулупа, он остановился, ни на кого не глядя, сказал:
– Выйди, кум, на час. У меня есть одно дело к тебе…
– Секретничать начинаете! – крикнула Степка. – Не таитесь, миляги, я все равно все ваши секретики разузнаю! – звонко пропела она и с гордо приподнятой головой ушла в переднюю горницу.
– А мы ничего от тебя скрывать не думаем! – крикнул ей вслед Петр Николаевич. Дело, которое он задумал, было очень для него значительным и важным.
Захар Федорович, накинув на плечи стеганую казачью теплушку, вышел вместе с Петром.
– Ну говори тут, – когда они очутились на крыльце, сказал Важенин. – Я на босу ногу и дальше не пойду.
– Да тут сразу-то не скажешь, – тихонько пристукивая кнутовищем о перила, с глубоким вздохом проговорил Петр Николаевич.
– А когда были одни в доме, чего молчал?
– Дело такое, подумать надо…
– Говори быстрей. Не тяни за душу… А то я замерзну… Жениться, что ли, задумал?
– Избави бог. Что ты, кум! – резко повернув голову, возразил Лигостаев.
– От этого бог избавил одного архиерея, старика Максима Падерина да поповского мерина, – ввернул Важенин. – Тебе еще сорока лет нету, три такие ватажки настрогать можешь… Загорбок у тебя крепкий, сядут – и айда, папаша!
– Не угадал. Этого у меня и на уме уже нет. Знаешь что, я Саньку усыновить хочу, по всей форме, – твердо закончил Петр Николаевич и облегченно распахнул полы длинной бараньей шубы. Слово было сказано, и уже назад взять его он не мог.
– Саньку? – протянул Важенин удивленно.
– Его. Сейчас он мне милее родного сына, и ты пособи, кум, бумагу какую следует напиши. Да ты эти дела лучше меня знаешь. А уж тебя век не забуду! Ожеребится кобыла – бери стригунка, пусть твой будет…
– Пошел к черту со своим стригунком! – вскипятился Важенин. – Что я тебе, мирской захребетник?
– Да ведь от всего сердца, чудак ты эдакий!
– А у меня, думаешь, вместо сердца что? Сазан мороженый! Ты скажи мне, как это ты надумал такое?
– Уж так, дружок мой, получилось, – судорожно вздохнул Петр Николаевич. – Ведь сказал же, что роднее сына он мне. Про дочь не говорю… Бог с ней, что вспоминать.
– Это ты верно говоришь. Дочка твоя ломоть напрочь отрезанный… У сына своя семья. Верно ты придумал. А молчал, черт взбалмошный…
– Ну что ты еще скажешь? Много будет хлопот? – спрашивал Лигостаев Важенина, чувствуя, что тот одобрил его затею и непременно поможет.
– Какие там хлопоты! Для тебя-то? Намалюем аршина два бумаг, прибавим чуток казацкой важности. Но стригунком ты от меня не отделаешься, так и знай! – Важенин взял Петра за воротник тулупа и крепко, по- дружески тряхнул. – Может, теперь раздумаешь ехать?
– Да вина-то у тебя все равно нет? – отводя его сильные руки, проговорил Петр.
– Откудова ты знаешь?
– А чего здесь знать?
– А поедешь, повидай обязательно Кондрашова и передай ему, что Важенин советует, не мешкая, подседлать коня… Понял? Со слов Ветошкина понял, что где-то они его опять на крючок зацепили.
– Ясное дело! – откликнулся Петр Николаевич.
– Повстречай его аккуратненько. Сейчас там Авдей с Филиппом завели такие строгости…
– Ну уж а я-то что им? – удивился Петр.
– Что ты? Ты для них тоже персона. Давай крой! Только гляди у меня, не дури.
– Ну что ты, Захар! Не то у меня сейчас в башке. Если рано спать не завалишься, я к тебе заверну.
– Ладно, ждать буду, – кивнул Важенин.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Улица встретила Петра беловатой, сумеречной темнотой. В промерзлых окнах приветливо тлели вечерние огоньки, и только в доме бывшего войскового старшины Печенегова они горели ярко-кровавым цветом. Там Филипп Никанорович, недавно ставший начальником охраны прииска, бражничал с Митькой Степановым и новым управляющим Романом Шерстобитовым.
Петр взнуздал Ястреба, подтянул поперечник и сел в кошевку. За околицей, на широком торном шляху
