Виктор и Рибас переглянулись.

– Сеньор, не вашу ли это жену в якорной сарай посадили? – засмеялся Виктор.

Да, это была испуганная, покорная, обрадованная спасением Анаида. Войнович, узнав ее обстоятельства, отправил ее в свой дом на попечение жены. Вернулись они через полмесяца, так как продлили свое крейсерство до самой Кинбурнской косы. Во время обеда жена Войновича ввела в столовую девушку, в которой было невозможно узнать несчастную Анаиду. Перед пораженными гостями предстала стройная, темноволосая синеглазая красавица.

– Добрый день, – сказала она, тщательно выговаривая слова, и смутилась, потупила взор. Мужчины онемели, а жена Войновича, смеясь, сказала:

– Она не только красавица, но и умница. Все хватает на лету. Вы когда уезжаете, Осип Михайлович?

– Через пару дней, – ответил Рибас, а жена Войновича перешал на французский:

– Она считает, что обязана всюду следовать за вами. Но уж вы ей скажите, чтобы она оставалась здесь. А еще лучше – прикажите. Мы к ней привыкли.

С чувством сожаления полковник исполнил все, что от него требовалось. А через год Виктор привез Анаиду в Новоселицу.

– Так уж пришлось, – сказал он. – Она объявила, что уедет к вам сама.

Вот так и появилось в жизни Рибаса это поразительно нежное и пугливое существо. Способностей она была необыкновенных. Довольно бойко говорила по-русски и даже вставляла в свою речь французские заученные фразы. Но что оставалось делать? Рибас поселил ее в доме полкового капельмейстера, и Айя, как девушку по-домашнему звали Войновичи, учила с капельмейстером грамоту, читала, вела хозяйство и была счастлива, когда господин полковник брал ее с собой на прогулки. Полковые офицеры оказывали ей особое почтение. Не было ни одной ярмарки, с которой ей не привозили подарки. Когда Рибас болел и не мог есть из-за воспаленного простудой горла, Айя грела на кухне мешочки с песком, несла их полковнику и сидела на полу возле постели, а смотрела на Рибаса так, что он начинал понимать древний обычай, когда цветущая жена почитала за счастье быть заживо погребенной вместе с умершим воином.

Полковые романы – отнюдь не редкость. И Рибас ездил с офицерами на приемы в окрестные имения, где в провинциальных жеманницах недостатка не ощущалось. Молодая вдова Катрин Васильчина, владелица имения под Новоселицей, жила в нем с тетушками и молоденькими наперсницами. Офицеры благоговели перед Катрин, а ее фантазиям удержу не было. То объявлялась охота на степных лисиц с помощью луков. То предлагалось найти в стогу сена записку Катрин, и офицеры дружно брались за дело.

– Зачем вы предложили им это? – спрашивал Рибас.

– Награда – мой поцелуй, – смеялась обольстительница. – А заодно они переворошат сено и оно высохнет.

– Кому же адресована записка?

– Вам, всем и никому, – отвечала Катрин. – В ней всего лишь строка из Овидия.

Тайные офицерские романы в степной провинции ни для кого не составляли секрета. Но Анаида, Айя, Аида, Наяда, как он ее называл, любила Рибаса открыто, страстно, выказывала ему преданность, не стесняясь никого, и связь с ней господина полковника приняли в Новоселице как нечто само собой разумеющееся, и девушка расцвела в непосредственную, обаятельную, прелестную женщину, которая могла бы составить счастье любому, даже светскому человеку. «Что стало бы с ней в татарском селении Биюк- Сюрен, не появись я там почти случайно?» – спрашивал себя Рибас. Но здесь же задавал себе и другой вопрос: «Что будет с ней, когда моя жизнь переменится, когда я уеду в Петербург?»

Полковой священник отец Михаил крестил девушку, дал ей имя Анна, отчество выбрал по своему имени – Михайловна, а фамилию записал Князева, узнав, что мать ее была женой князя. Сколько ей было лет, она не знала, но священник, взглянув на высокую грудь девушки, женский стан, тут же и определил: «Семнадцатый год девка без православной веры живет».

В конце декабря, уезжая в Кременчуг, Рибас ощутил неожиданную холодность любящей его женщины. Она не знала, что он скоро уедет, и ее отчужденность нельзя было объяснить ревностью. На его расспросы не отвечала, почти не бывала у него. Но теперь, возвращаясь после почти трехмесячного отсутствия, Рибас почувствовал радостную приподнятость от предстоящей встречи, клял себя за невнимательность к преданной Наяде и решил в предстоящий поход полка в Кременчуг взять Айю с собой.

В Новоселице дежурный премьер-майор Карл Вильсен доложил, что в полку все спокойно, но случилось три происшествия. Конник первого эскадрона напился пьян и его нашли замерзшим на берегу Кильчени. Двое солдат силой напоили до смерти поляка, привезшего бочку водки, и оправдывались тем, что водка была, как вода, а шинкарь продавал ее, как крепкую двойную: вот и попробовали на нем ее крепость. Унтер Савельев, бывший на постое в семье ремесленника-грека, вдруг переломал у хозяев всю мебель и стал рубить стены. Содержится под арестом и не помнит того, что творил.

Уже дней десять Рибаса ожидало письмо из Петербурга, от жены, и он удивился: почему письмо не попало к нему в Кременчуге. Послание Насти он отложил на потом, назначил на завтра офицерский сбор и поспешил к Айе. Но на крыльце его догнал Карл Вильсен и сказал по-русски с акцентом:

– Уефала Анья. В началье генваря уефала. До сих пор нет.

Как? Куда уехала?… Но расспрашивать офицера Рибас не стал, заставил себя улыбнуться и сказал:

– Да. Я знаю.

Подробности он узнал через четверть часа, когда вошел в дом капельмейстера. В комнатах, где жила Айя, все осталось, как прежде. Альков застелен зеленым бархатом, выложенные изразцами печи натоплены.

– После Рождества она как будто заболела, – рассказывал капельмейстер. – А потом как-то зашел проезжий казак, из бывших запорожцев. Сказал, что переночует у меня, хоть я его и не пускал. Человек он богатый, веселый. Переночевал, а утром она пожитки собрала да и уехала с ним.

– Что за казак? Куда уехала? – нетерпеливо спрашивал Рибас.

– Да кто знает? Он и про Крым говорил, и про свой дом где-то на Днепре. Много он ей рассказывал. Видно, много повидал.

– А имя его?

– Если бы знать, спросил бы. Казак да казак. Но не из простых. Пояс серебряный. У пистолей дерево позлащенное.

– Велела она мне что-нибудь сказать?

– А как же. Чтобы не беспокоились. Что так надо.

Конечно же, в полку уже знали обо всем. Он отправился к себе, солдату велел топить баню, адъютанту оповестить господ офицеров о вечеринке с французской померанцевой и стал читать письмо жены. Из него узнал, что Бецкого все забыли, как забывают добродетель, когда она становится привычной. Дочери росли. Старшая мечтала стать смольнянкой. Как бы между прочим, Настя сообщала, что Безбородко увлекся некой девицей Давиа. Об этом романе много говорят. Вершитель политики России настолько ценит ее певческий талант, что его жена однажды увидела на певице свои бриллианты, после чего императрица распорядилась выслать певицу из Петербурга.

В конце письма Настя писала о «Трактате дружбы, мореплавания и торговли» между Неаполем и Россией, который был передан императрице перед ее отъездом на Юг. Это была важная новость для полковника. Посланника Скавронского и официальных лиц от короля Фердинанда Безбородко ждать не стал и уехал вместе с императрицей. Это удивило неаполитанского посла герцога Серракаприолу, но теперь Рибас знал: встреча с Иосифом была важнее. Впрочем, Скавронский, по всей вероятности, поедет следом за императрицей. Рибас решил непременно повидать его, чтобы перед отъездом посланника в Неаполь передать с ним деньги для матери.

Полковые будни ознаменовались примеркой новой формы, которую Потемкин вводил в войска уже несколько лет. Рибасовы конники щеголяли в коротких куртках вместо кафтанов, панталоны в обтяжку сменили на удобные штаны, треуголки – на поярковые каски с султанами из конского волоса. Потемкину нужно было стать Президентом Военной Коллегии, чтобы отменить в армии пудру, косу, букли. Во многих садах Новоселицы чучела обзавелись обновой – прусскими париками. Но по сути в армии мало что менялось. Конечно, ружья теперь не имели прямых лож для удобства держать их во время смотра – начали