Письма 1773 года могли быть интересны лишь историку, изучающему политические настроения во время русско-турецкой войны. Но вот Дюваль заболел и сообщил, что в жизни его удерживает лишь возможность продолжать пользоваться любовью Насти. «Не умирайте, я так вас люблю, – отвечала она. – У вас много поводов еще пожить: война с турками не кончилась, и вам следует дождаться ее конца. Более того, будущий блондин, который должен стать моим супругом, также заслуживает того, чтобы вы позаботились о своем здоровье. Нужно же узнать, какой я буду хозяйкой, должно быть, очень забавно буду выглядеть в этой роли, но она стоит того, чтобы поглядеть на это. Итак, мой друг, никакого безразличия, никакой угнетенности. Снимите эту тяжесть с моих плеч. Мой дорогой философ, вы будете жить. Я так и слышу, как вы говорите: что это моя Биби заговорила, как Сивилла? Все потому, что никто на свете не желает более вашего выздоровления, как Биби, которая вас привязала на всю жизнь».

«Сочувствие больному – это по-христиански, – думал Рибас. – Но почему меня она называет блондином? Судя по датам, я как раз в то время сделал ей предложение!»

Далее Настя писала: «М. К. не преминул сообщить мне о победе, которую вы одержали над миледи Г. – достойной дамой. Меня это не удивляет, все в ваших руках. Сердце же ваше, как вы говорите, уже завоевано на Севере. Биби это очень лестно».

В этом Рибас усмотрел прямые аналогии с «Опасными связями» Шодерло де Лакло: вроде бы находящийся между жизнью и смертью Дюваль походя овладевает некоей миледи Г.! Или это только лишь уловка Насти, чтобы больного поднять с постели? Но из следующего письма стало ясно: когда он, волонтер, мчался в сабельной атаке на Дунае, его богиня Анастази была очарована неким Дюком де Брагансом!

Запоздалая ревность? Нет, он был в смятении от вероломства наивной, как ему всегда казалось, хоть и считающей себя умудренной во всем жены. «Нетерпеливая, страстная, всегда ваша…» – и это будет опубликовано? Это разойдется по всей Европе о его жене, матери двух его дочерей? Это будут читать в салонах Парижа, Италии, Вены и Петербурга?

Из кадетского корпуса он приехал в дом на Набережной, секундно увидел встревоженное лицо жены, скрупулезно распорядился, что необходимо взять в дорогу. Иван Иванович… Несчастный, вконец ослепший старик. Когда он выезжал, то руку его привязывали к руке кучера, чтобы тот дергал за веревку, если мимо проезжал знакомый камергер_ и нужно было кланяться. На мраморный столик перед Настей Рибас положил записку и поднялся к Бецкому, чтобы обнять его на прощанье. В записке он предлагал жене: «Напишите издателю о запрещении публиковать переписку, иначе мы не увидимся более». Когда он вернулся, жена лишь сказала: «Поздно». И он уехал.

В Москве Рибас остановился на отдых в гостинице, отказавшись от мысли заехать к старохвату Прокопию Акинфовичу. В Киеве виделся с Юрием Владимировичем Долгоруким – тот командовал соединением легкоконных полков. В Кременчуге на крыльце канцелярии Потемкина Рибаса встретил премьер-майор. Он был невысокого роста, без парика, полноват, русоголов и толстощек.

– Василий Степанович Попов, начальник канцелярии светлейшего, – отрекомендовался он и доброжелательно продолжал: – Ваш полк, Иосиф Михайлович, из Крыма вернулся, стоит в Новоселице. Генерал-майор вашего полка Михаил Кутузов переведен шефом Бугского егерского корпуса. Рапорт Кутузова о состоянии полка я вам сейчас передам.

– Скажите, майор, Потемкин в Кременчуге? – спросил Рибас.

– Да. В добром здравии и хорошем расположении духа. Если хотите повидать его – спешите. Все может перемениться. Я вас провожу.

Как это ни странно, но за все годы возвышения Потемкина Рибас видел его лишь на официальных приемах и балах. В эрмитажных собраниях князь поглядывал на бойкого кадетского офицера, но и только. Случая для общения не представилось. Теперь же Рибас приехал в полк, в армию, главнокомандующим которой был светлейший князь. Одноэтажный большой дом с колоннами и десятками покоев гудел, как улей. Куда-то спешили офицеры, где-то играла музыка, слуги в ливреях надменностью не уступали столичным.

Премьер-майор Попов позвал Рибаса в кабинет. Тут было царство мраморных скульптур, сияющих драгоценных столешниц, обитых голубым бархатом кресел. Григорий Александрович – статный, высокий, в рубашке с ослепительным жабо, зеленых кюлотах и в мягких юфтяных малороссийских красных сапожках – стоял у окна и ел что-то из тарелки.

– Надолго к нам, полковник? – спросил он, продолжая свое занятие.

– Как будет угодно вашей светлости.

– Мне будет угодно, чтобы насовсем, – сказал князь, встряхнув головой с каштановыми волнистыми волосами.

– Я в полном вашем распоряжении.

– В прошлый раз ты что-то тут не задержался.

– Болела жена, а потом ездил в Неаполь.

– А что в Неаполе говорят о нашем Греческом Проекте?

Отвечать было нечего, ибо Рибас не знал о существовании такого проекта.

– Я встречался с английским посланником Гамильтоном, аббатом Гальяни, будущим послом в России герцогом Серракаприолой, – отвечал Рибас, – мы говорили о многом, но Греческий Проект не упоминался. Признаться, я и сам ничего не знаю о нем.

Изящным движением Потемкин вытер тонкие губы платком с монограммой «Е», вышитой, по всей вероятности, руками ее величества, и сказал:

– Видно, когда ты был в Неаполе, о нем еще ничего не знали. – Князь сел в кресло, закинул ногу на ногу, покачивал красным сапожком. – Турки считают себя избранным народом, который подчинит себе весь мир. Конечно, Крым они потеряли. Вельможи со всем имуществом бегут. Но турки полагают, что все это лишь временная немилость к ним Магомета. А что это значит? Только одно: скоро гнев Магомета кончится, и весь мир будет у ног османов. А это война, Убей гяура, убей христианина! Вреди ему! – вдруг закричал князь. – Убей, и Магомет обласкает тебя. Если же погибнешь под знаменем Магомета – пророк дарует тебе Седьмое небо! И дадут тебе там жен, соответственно твоим подвигам! Тут вражда навеки. А как с ней покончить? Только тем, что искоренить османскую веру в избранность их народа. А на руинах Порты восстановить греческое государство. Возродить свободную Грецию.

Рибас с восторгом смотрел на князя. Давние юношеские мечты не только возвращались, но и реально были воплощены в Проекте, о котором, верно, уж говорят по всему миру.

– Признаться, ваша светлость, то, о чем вы говорите, меня не только волнует, но и искренне восхищает, – сказал он. – Дать свободу Греции, возродить былую славу Афин и Спарты – что может быть благороднее?

– Вот и превосходно, – сказал Потемкин. – Приходи-ка ко мне сегодня обедать.

И Петербург, и сплетни, и наветы, и предстоящая публикация переписки жены – все это отошло на второй план. Через два дня Рибас уехал в Новоселицу, в полк. Предстояли большие дела, осененные заманчивой мироносной великой идеей.

Мягкой украинской зимой февраля 1787 года в гостиной кременчугского дома Василия Попова – Базиля – шла игра в старинный Гальбцфельф. Робберы были короткими, быстрыми – играли трое: Базиль за банкомета, понтеры – Рибас и адъютант Потемкина Рибопьер. Базиль сдавал по две карты, если кто-то набирал 9, 19 или 29 очков, тот и выигрывал, взяв прикуп или без него. 8, 18 или 28 очков – тоже было весьма не дурно. Небольшие ставки и свободная игра без записи позволяли говорить на любые темы.

За прошедшие три года многое переменилось в жизни господина полковника мариупольского легкоконного полка. Уж не было той остроты и того восхищения, которые овладели им после памятного разговора с князем Потемкиным. Увы, Греческий Проект предполагал новые разделы земель и народов. Австрия рассчитывала на Истрию, Сербия на венецианскую Далмацию. Франции предназначался Египет. Россия получала влияние в новом государстве – Дакии, в котором должны были объединиться Молдавия, Валахия и Бессарабия. Кроме того, трон свободной Греческой империи прочили внуку Екатерины Константину Павловичу.