Дидро расхохотался, запрокинул голову:

– Синяки? Браво, Анастази. Ваша непосредственность очаровательна. Но где ваш жених? – Он обнаружил Рибаса позади себя, вручил ему яблоко, и, как будто продолжая давний спор, спросил: – А как вы все-таки относитесь к браку, молодой человек?

– Я собираюсь жениться, – улыбнулся Рибас.

– Вот напасть! – вдруг вскричал философ. Рибас был поражен: не потребовать ли от этого господина объяснений? Но Дидро продолжал:

– Церковь блюдет и рождение, и брак, и смерть. Что за напасть, – он развел руками. – Нам предлагают догмат нерасторжимости брака, а он противен непостоянству, лежащему в основе натуры человека. – Он схватил Рибаса за руку повыше локтя, это было больно, а философ заглянул в глаза Рибаса: – Разве можно жить в аду?

– Нельзя, – отвечал Рибас, высвобождаясь.

– Римляне позволяли развод! – воскликнул Дидро. – После развода должен быть позволен и второй, и третий, и десятый брак!

Он говорил с таким напором, что присутствующие смеялись, как на представлении. Опешивший Рибас сказал:

– Не хотите ли вы, чтобы я развелся, не женившись? Для десятого развода надо приобрести хоть какой-нибудь первоначальный опыт.

– Отлично сказано, – ответил философ, взял грушу и надкусил ее. – Но вам так много еще предстоит. – Он сел рядом с де ля Фон и заговорил с ней, забыв о женихе: – Многие светлые головы спотыкались о понятие чести. И даже теряли свои головы. Но вот анекдот, который наверняка рассказывают друг другу воспитанницы Смольного. Одна куртизанка была очень горда собой. Она говорила: «Я весьма важная персона, так как занимаю целых двадцать мужчин, а стало быть я спасаю честь, по крайней мере, девятнадцати женщин!»

Затем снова говорили о мучивших Дидро коликах, о том, как он встретился с Рафаэлем, Рембрантом, Веронезе – с их картинами – в Эрмитаже, как картины эти в семнадцати ящиках три месяца лежали на берегу Сены и философ караулил их, пока капитан Мартен на своей «Ласточке» не увез их, а Екатерина прислала философу соболий мех на шубу. Особенно горд Дидро был тем, что у своего соседа по парижскому дому маркиза Канфлана, гуляки и волокиты, купил за тысячу экю две жалкие картины, но когда их расчистили, оказалось, что чутье не обмануло знатока: это был отличный Пуссен, за которого сразу предложили десять тысяч ливров.

Естественность Дидро поразила Рибаса. «Возможно, я впервые вижу совершенно свободного человека», – предположил он. Европейски известный автор романов, трактатов, один из создателей «Энциклопедии» покорил молодого человека своей простотой и необыкновенностью. «Ему можно простить все».

Наконец, пришло письмо и три тысячи золотых от Дона Михаила из Неаполя. Отец призывал к осмотрительности, передавал приветы сеньору Бецкому и благословлял брак с Настей. Мать приписала, что комнаты в их неаполитанском доме уже приготовлены для молодых. Вечеринка с офицерами кадетского корпуса закончилась картами в комнате Рибаса. Ему сказочно везло, и было решено мчаться через метельную Неву на Итальянскую улицу и достойно закончить вечер в доме Вирецкого, где игра шла в любое время суток.

Лакей принял шубы. В первом зале на хорах играло инструментальное трио, а у стен за ломберами царил степенный национальный английский вист. В буфетной выпили розсолису и прошли в следующий зал, где шла азартная игра господ, которым деньги жгли карманы.

Начали брелан впятером – с двумя неизвестными – итальянцем и датчанином, подсевшими к столу, когда Рибас и два кадетских офицера заняли ломбер. Сначала игра не ладилась, бреланы не шли, и чтобы изменить партию, переменили колоду карт, Рибасу пришли три десятки – брелан, его никто не перебил, потом три туза – с тем же результатом. Затем три его дамы датчанин покрыл тремя королями. И снова игра стала скучна, бреланы не выпадали.

Однако, карточная фортуна вдруг начала вертеть свой калейдоскоп случайностей, бреланы посыпались, как из неведомого рога, имя которому рок. Ах, откуда только она преподнесла Рибасу три брелана «фавори» подряд – три валета, которые перебивали любые карты. Жених хватал ртом табачный смрад, в кончиках пальцев покалывало, а раздражало лишь то, что датчанин держит руку позади шеи и теребит непрестанно чересчур длинную косичку парика.

Потом игра выровнялась. Поочередно выигрывал каждый. И вдруг невероятно начало везти итальянцу. Через получас Рибас остался с ним за ломбером тет-а-тет. А к двум часам пополуночи Рибас встал из-за стола, подчеркнуто вежливо кивнул соплеменнику, подчеркнуто прямо вышел из зала в буфетную, выпил розсолису и без копейки в кармане отправился со своими партнерами-неудачниками на Васильевский.

Раскаяние, стыд, угрызения совести, укоры протрезвевшего ума навалились на него утром такой тяжестью, какую нельзя было вынести без бокала тепловатого тошнотворного вина. Он проиграл все деньги, присланные отцом. О каких подарках невесте теперь могла идти речь? Медленная казнь раскаянием продолжалась до вечера. Он дал себе зарок: никогда больше не садиться за ломберный стол. Утром подал прошение о зачислении капитаном в корпус, схватил ящичек, обитый красной кожей, и отправился к будущему тестю.

Бецкому, очевидно, уже донесли о крупном проигрыше Рибаса, но, узнав, что молодой человек принял его предложение о зачислении в кадетский корпус, Иван Иванович позвал Настю, нюхал табак, чихал и благодушно объявил:

– Мы не будем спешить со сговором. Свадьба все равно состоится не раньше мая. Так что…

– Вот мой подарок невесте, – сказал Рибас и открыл ящичек, в котором на красном бархате покоилось два десятка древних гемм – сокровища его матери. Иван Иванович всмотрелся, изумился, взял ящичек и убежал с ним в библиотеку.

– Как вы себя чувствуете? – спросила Настя.

– Сейчас лучше.

– Завтра нас примет императрица. Прошу вас, наденьте мундир кадетского капитана. Все решится в одну минуту.

– Хорошо.

Из библиотеки с увеличительным стеклом в руке вышел Бецкий.

– Это поистине царский подарок, – сказал знаток. – Он превосходит все, что можно ожидать. Ваши антики бесценны, капитан.

Но все же сомнения относительно женитьбы не оставляли молодого человека: «Конечно же, лучшей супруги, чем Настя, и желать нельзя. А мне всего двадцать три. Я ничего не достиг, не успел, не сделал. Женитьба подводит определенные итоги, а у меня не было даже начала».

На следующий день в двенадцать Бецкий, Настя и Рибас поднялись во второй этаж Зимнего дворца. Зеленый кафтан был непривычен новоиспеченному капитану. На ногах по штибель-манжетам сияло по двадцать вызолоченных пуговиц. Талию стягивал золототканый шарф в два перехвата с пышными кистями. Серебряный нагрудный офицерский знак светился позолоченными насечками.

Императрица сидела в рабочем уголке эрмитажной галереи за шлифовальным станком. Один из дежурных адъютантов нажимал на педаль ногой, перед Екатериной вращался войлочный круг, обмазанный зеленой мастикой. Она брала из корзинки неотшлифованные самоцветы и прижимала их к вращающемуся кругу. На простое холщевое платье императрицы был надет зеленый, как и мундир Рибаса, передник.

Настя и Рибас остановились в пяти шагах от Екатерины, Бецкий вышел вперед.

– Капитан настаивает на том, чтобы все-таки превратить мою любимую бэби в русалку, – сказала с улыбкой императрица.

– Его благословил на этот подвиг Посейдон, – развел руками генерал.

– Ну, что же, если не обошлись без мифологии, брак должен быть удачным. – Она посмотрела на засверкавший в ее руках самоцвет. – Вы, капитан, решили шлифовать свои достоинства на поприще воспитания моих кадет?

– Укажите мне любую службу и я буду счастлив исполнять ее, – отвечал жених.

– Иван Иванович читал мне ваш перевод из книг аббата Гальяни. Что вы скажете о его трудах?