– Волшебный фонарь! Спешите видеть!

Этот призыв звучал уже второй раз. Взгляд господина Матье устремился на стенные часы с боем, и он отрывисто произнес:

– Сударыня, через десять минут мы должны завершить наши переговоры!

Слова эти явно шли вразрез с желанием того, кто их произносил; они принадлежали не посланцу, но тому, кто его послал. Жюли не слышала, не понимала ничего, кроме того, что могло бы раздуть пламя ее безумной, угасающей надежды. Она сделала еще шаг, ее вопрошающий взор перешел со страшного, словно окаменелого лица калеки на его грудь, а затем и на ноги. Для нее Андре всегда воплощал силу; закрывая глаза, она видела перед собой его статную юношескую фигуру.

Острая тоска сдавила ей сердце, из груди ее вырвался стон. Это был не он! Она больше не хотела, чтобы это был он! Она остановилась, раздавленная тяжким грузом воспоминаний; чтобы не упасть, она была вынуждена прислониться к мраморному камину. Мозаичный паркет закружился под ее ногами, она вцепилась в каминную полку, и голова ее безжизненно поникла.

Там, внизу, в гостиной, улыбаясь гостям, она исчерпала все свои силы! И так она стояла, поникшая и разбитая, когда Трехлапый снова устремил на нее свой леденящий взор.

– Вы меня слышите? – резко спросил он.

Тело баронессы содрогнулось.

Она не ответила. Но услышала и все поняла. В голове ее билась мысль: «Как часто избыток строгости – всего лишь маска для безграничной жалости, которая боится явить себя…» Вымысел – последнее прибежище приговоренных.

– Я завтра уезжаю, – воскликнула она. – Сегодня ночью я хочу увидеть его. Увидеть его хотя бы на миг – ради этого я готова на все. Где он? Я пойду к нему.

Брови господина Матье нахмурились. Она улыбнулась ему, так, как улыбаются сердитому ребенку, когда желают лаской смягчить его гнев.

– Я знаю, знаю, – нежно произнесла она, – вы спешите. Вы пришли не ради меня. Он меня больше не любит, разве не это истинное мое наказание? Но вы добры, раз он поведал вам свою тайну. А знаете ли вы, как я страдаю? Сударь… бедный мой… довольно! Не нужно десяти минут, чтобы отдать приказание рабу. Вы пришли от него: я сделаю все, что вы прикажете…

– Осталось только пять минут, – произнес калека, чей отрывистый голос стал совершенно хриплым.

– Этих минут слишком много, чтобы дать согласие выполнить любой его приказ, – произнесла она, перестав опираться на камин и неуверенно делая шаг вперед. – Чтобы произнести слово «да», достаточно и секунды. А чтобы говорить о нем, мне не хватит всей жизни. О, взгляните же на меня, молю вас! Если бы он видел меня сейчас, он бы сжалился надо мной… Я совсем потеряла разум… мгновение назад я подумала, что это вы… Я спросила свое сердце, любило бы оно его по-прежнему, если бы он был также изуродован, искалечен, повержен… как вы… сударь… бедный вы мой…

Она не двигалась с места, и все же расстояние между ними сокращалось. В этом было нечто необъяснимое. Камень медленно превращался в воск. Так почему же он не произносил слова, предназначенного завершить встречу?

В логове Лекока Трехлапый часто хвастался своими победами над женщинами. В ответ Лекок лишь философски улыбался, привыкнув снисходительно относиться ко всякого рода странностям. Так, может быть, перед нами сидел увечный сатир, этакий безногий вампир, готовящийся упиться кровью очередной жертвы?.. Многие, несомненно, поверили бы этому, заметив, как по недвижному телу калеки пробежала мелкая дрожь.

– Бедный вы мой… сударь… – продолжала Жюли, – стань он еще более увечным, чем вы, еще более уродливым, чем вы… и сердце отвечало мне, что любило бы его и таким… любило бы в сотни, в тысячи раз сильнее, чем можно выразить словами… Пощадите меня, иначе я сойду с ума… и я не могу не говорить… я думала обо всем, даже об эшафоте! Я взойду за ним на эшафот и буду любить его, будь он жертвой…. или палачом!

Последнее слово, сорвавшееся с ее дрожащих губ, прозвучало словно крик души, обращенный к божеству. Дыхание калеки участилось, но он по-прежнему не двигался.

Откинув назад свои непокорные волосы, Жюли продолжала:

– Я красива; Господь сохранил мою красоту для него. Если бы вы знали, как он тогда любил меня. А я… О! Я не знала собственного сердца… Это он сказал мне: «Не ходи в тюрьму…» Теперь же, если бы даже он сказал мне: «Не спускайся в ад!..»

Ваши глаза засияли! – радостно воскликнула она… – Если бы на вашем месте был он!… Но нет… вы бы пощадили меня!

Влекомая неведомой силой, она наклонилась над уродом: два ледяных зрачка уставились на Жюли. Затем веки Трехлапого опустились, и он произнес:

– Время идет!

– Скажите ему, – зашептала она с нежностью, которую не смогли бы передать никакие слова, – что я буду ползать как вы… как он, мои губы всегда будут рядом с его губами, если он вдруг пожелает поцеловать их… если он нищ, я буду просить милостыню… скажите ему это… но пусть он знает, что я не забыла ни о дочери, ни о сыне… моя дочь принадлежит мне; она последует за нами… мой сын принадлежит ему… скажите же ему… скажите ему, что вы видели несчастную женщину… его жену! Которая любит его также, как он ее любил! Нет, еще сильнее! Женщину, которая принадлежит ему, пусть даже против его воли, женщину, которая будет счастлива умереть, лишь, бы только заслужить его прощение…

Она перевела дыхание и, сделав резкое движение рукой, завершила:

– Несчастная готова вырвать сердце из своей груди и бросить к его ногам!

Калека упорно смотрел вниз, но человеческие силы имеют свои пределы. По лбу Трехлапого градом катились крупные капли пота. Мускулы его лица задрожали, круги под глазами налились свинцом, на щеках проступили алые пятна.