льнули к ней, касаясь своими невинными губами алебастра ее рук и взирая на нее с поистине суеверным обожанием.

Эти молодые люди, не будучи ее кровными детьми, тем не менее были преданы ей всем сердцем. Сейчас они слушали ее: Морис Шварц стоя, Эдме Лебер сидя на подушке у ее ног. Морис был бледен, как и она сама, взор его метал молнии. Эдме все еще ощущала на своем лбу нежный материнский поцелуй.

Глаза Эдме были заплаканы: мать Мишеля только что завершила свой рассказ. Морис был взволнован до самой глубины своего юного и возвышенного сердца. Но, как это обычно бывает у личностей, именующих себя писателями, сердце Мориса, образно говоря, состояло из двух половинок, причем вторая из них принадлежала драматургу, и, следовательно, являлась тем объемистым карманом, где исчезают истинные чувства и, переплавляясь, вновь появляются на свет в виде банальных тирад, раздутых образов и напыщенных монологов.

Но поспешим сказать, что Морис заразился театральной холерой в легкой форме, эпидемия только слегка затронула его. Он не утратил ни свежести чувств, ни способности восхищаться и переживать, был способен на дерзкие и героические поступки. Поэтому безмерное горе прекрасной и благородной баронессы Шварц, согрешившей, но искупившей свой грех годами мученичества, пробуждало в нем искреннее сострадание.

Баронесса умолкла; Эдме и Морис все еще продолжали слушать. Баронесса говорила долго; при этом глаза ее были сухи, но сердце разрывалось от жестоких воспоминаний.

– Я все сказала, – промолвила она, поцеловав склонившиеся к ней головы молодых людей. – Бланш не должна была меня слышать, ибо, сама того не желая, я обвиняла ее отца. Также мне было бы слишком трудно исповедаться в присутствии Мишеля. Я все рассказала той, кто должна стать женой моего сына, и тому, кто станет любить и защищать мою дочь. Они имеют право знать, какая страшная трагедия скрывается за нашим богатством. Моя ошибка в том, что я испугалась. Известие о смерти Андре разбило мне сердце; я была сама не своя. Мысль о том, что меня могут посадить в тюрьму, сводила меня с ума, и именно он, такой нежный, такой преданный, такой великодушный, возбуждал во мне этот страх.

Я была одна; вернее, я думала, что одна, но, как оказалось, меня постоянно окружали невидимые силы, подталкивающие меня к пропасти. Какое-то время мне казалось, что брак воздвигнет преграду между мной и моими страхами. Я вступила в этот брак, словно вошла в убежище, и обрела в нем если не счастье, то некое отдохновение. Так было до того самого дня, когда я обнаружила письма Андре, и страхи мои пробудились с новой силой.

Я коротко изложила вам содержание этих писем, которые сейчас, возможно, находятся в руках нашего смертельного врага. Сегодня утром каждый из вас принес мне плохую новость, грозный частокол препятствий, преграждающих мне путь, час от часу и день ото дня становится все гуще и гуще: Морис сообщил мне о похищении шкатулки, Эдме о краже боевой рукавицы. Оба удара нанесены одной рукой. Все, что мне удалось сделать за эти семнадцать лет, может оказаться бесполезным. Грозная длань закона по- прежнему занесена надо мной, с того дня, как в наш дом пришло несчастье, не изменилось ничего.

Впрочем, нет, дети мои, кое-что все-таки изменилось: я больше не боюсь. И если кровь иногда еще стынет у меня в жилах, то только при мысли о моей девочке. За себя я больше не боюсь.

Взгляд прекрасных, наполненных слезами глаз Эдме был красноречивей любых слов. Она взяла руку баронессы и поднесла ее к губам. Морис сказал:

– С самого начала этого дьявольского дела мой отец, как и многие другие, совершил ошибку. Но он честный и добрый человек. Если бы я пошел к отцу…

Печальный, но решительный взор баронессы остановил его.

– Нам даже не позволено защищаться, – медленно произнесла она. – Сделайте так, чтобы моя дочь, которая скоро станет вашей женой, была счастлива. Мне же, Морис, никто не сможет помочь, никто, кроме того единственного человека, который имеет право взять факел и осветить этот ночной мрак; того, кто страдал больше нас, ради нас; того, кого я оплакала кровавыми слезами и чье воскресение открыло бы мне путь к счастью, если бы между нами не пролегла пропасть.

– Он жив? – робко спросила Эдме.

В своей драме писатель Морис уже успел его воскресить. Эта драма преследовала его, разрастаясь до уровня пророчества. Бледная рука баронессы легла на пылающий лоб девушки.

– Я чувствовала его возле себя, – задумчиво произнесла она. – Часто я подавляла порывы своего сердца, старалась отогнать от себя это наваждение. Но все напрасно: предчувствия не покидали меня, скоро они переросли в уверенность. Возлюбленный мой казался мне призраком, и, не зная, что творится у меня в душе, этот неумолимый призрак готовился отомстить мне.

– И я не ошиблась: он вынес мне свой приговор.

– Теперь с прошлым покончено, дети мои; остается настоящее. Повторяю вам, что вы имеете право знать все.

Баронесса достала из-за корсажа письмо; оно было помято и казалось мокрым. Печально улыбаясь, она сказала, намекая на плачевный вид письма:

– И все-таки оно написано сегодня! Оно от моего мужа, – продолжала она, стараясь придать своему голосу как можно больше твердости, – от того, кто остается моим мужем перед Богом. Вы оба еще очень молоды и только позднее сможете в полной мере оценить жертву, принесенную несчастной женщиной, поведавшей вам, в какую пучину стыда и горя она погрузилась.

В едином порыве Эдме и Морис вскочили и и бросились к баронессе; на несколько минут все застыли в безмолвном объятии.

– Андре Мэйнотт, – продолжила баронесса, – находился в десяти шагах от меня, в церкви Сен-Рош, когда я отдала свою руку, руку, которая мне не принадлежала, барону Шварцу. После долгой и тяжелой болезни Андре, чтобы не погубить меня, покинул Францию. Над его головой был занесен безжалостный меч. Тот, кто уже однажды ударил его кинжалом, решил нанести новый удар, еще ужасней прежнего. В Лондоне Андре был обвинен в краже и приговорен к повешению.

Кража! Быть дважды осужденным за кражу! И это в то время, когда ты – само воплощение честности! Андре бежал из лондонской тюрьмы, так же, как когда-то из заключения в Кане. И хотя демоны, преследующие его, очень могущественны, все же Провидение иногда вспоминает о нем, и когда смерть уже стоит у него за плечами, протягивает ему руку помощи. В этих строках, наполовину размытых моими слезами, рассказана история его жизни за пятнадцати лет нашей разлуки. И это чудо, что после стольких страданий ему удалось выжить.