– Ты, конечно, кто же мне еще скажет!

– Я сам пока что двигаюсь ощупью… Но в этом моя сила: наша драма тоже должна идти ощупью, все время спотыкаясь на тайнах.

Этьен с воодушевлением почесал за ухом.

– Через все пять актов, – прикидывал он, – проходит одна и та же шарада…

Морис тоже наконец впал в творческий раж, глаза его посверкивали огнем.

– Не через пять, а через пятьдесят актов, так я хочу! – распалился он, отдаваясь обычной своей детской порывистости. – И не одна шарада, а все загадки земли! Я вижу наш огромный Париж четко распавшимся на две части: посвященных в загадочный пароль и не посвященных в него. Но это еще не все! Можно пользоваться этой фразой, не подозревая истинной ее силы. Наш друг Мишель простодушно тратит ее на свои галантные похождения… хотя я вовсе не уверен, что его похождения имеют какое-то отношение к галантности. Я слышал собственными ушами, как он передавал пароль этому шуту гороховому Симилору, бывшему учителю танцев. Симилору поручено сказать опасную фразу нынешним вечером одному персонажу, с ног до головы романтическому и имеющему обыкновение любоваться водами канала Урк…

– Потрясающе! – восторженно дивился Этьен.

– Запиши все это.

– Записываю. Но правду тебе сказать, Мишель играет с огнем. Неужто он не догадывается, какими дьявольскими последствиями чреват этот неосторожный клич?

– Не догадывается. Запиши, что Мишель играет с огнем.

– Но имя Мишель…

– Наш загадочный красавец называется Эдуардом. Пиши: Эдуард играет с огнем. Вот еще фигура более чем любопытная: наш сосед господин Лекок. В свои картонные папки он натаскал тайн со всего Парижа. На днях, это было под вечер, я столкнулся у его дверей с моим дядюшкой, бароном Шварцем, он как раз звонил… Запиши.

– Барона Шварца? Записать под настоящей фамилией?

– Да нет же, у нас персонажи вымышленные. Ведь Олимпия Вердье у тебя, кажется, графиня?

– Графиня.

– Значит, дядюшка мой становится графом Вердье.

Этьен отложил перо, чтобы поаплодировать, но затем воскликнул не без некоторой опаски:

– А вдруг все это и взаправду так!

– Нам плевать! Мы пишем драму для Амбигю-Комик и плетем свою артистическую сеть. Все прочее нас не касается… А теперь поднимись на цыпочки и гляди в оба глаза! Что ты видишь? Человек, созерцающий воды канала, носит серую ливрею со светлыми пуговицами: именно так обрисовал его Эдуард Симилору. Знаешь ты, какие ливреи носят слуги в доме Вердье? Граф, помешанный на финансах, нарядил их, как чиновников Французского банка. Теперь вопрос: кто, граф или графиня, должен откликнуться на пароль, посланный Мишелем, вернее сказать, Эдуардом? Я подозреваю, что все-таки не граф, вспомним таинственную незнакомку под вуалью, потерявшую бриллиант возле нашей двери. Придется нам поработать над графиней. Запиши все, что я сказал… Представляешь очередь у театра Амбипо-Комик? Небось протянется до самого канала!

– Твоими бы устами, малыш! Я так рад, что ты наконец включился.

– Дальше. Графиня атак не предпринимает: она уже выиграла все битвы и перешла в оборонительную позицию – она защищает свою тайну. Граф… запиши, что он влюблен в жену как мальчишка. Он не просто из Эльзаса родом, он эльзасец до мозга костей, а эльзасцы ревнивы как тигры. Вердье старается выведать тайну графини, тщательно при этом оберегая собственный свой секрет. «Будет ли завтра день?» Он идет по следу, но и по его следу тоже идут, он кружит то легавой, то дичью под звуки одного и того же охотничьего рожка. «Будет ли завтра день?» В этой фразе заключен целый мир.

Морис говорил во весь голос, как и подобает оракулу, однако Этьен, благоговейно ему внимавший и делавший необходимые записи, сумел-таки расслышать какой-то шорох в соседней комнате, служившей спальней Мишелю, когда тот изволил ночевать дома. Он насторожил уши, но громкая речь Мориса перекрывала все шумы.

– А Софи! Вглядись как следует в эти тонкие черты, в эту редкостную красоту, подернутую страданием. Эдме Лебер была богата, я ручаюсь, она, или ее отец, или ее мать. Мы не знаем истории ее бедной больной матери, всегда такой ласковой и печальной, разучившейся улыбаться, мы не знаем ее, но мы напишем эту историю слезами и кровью. Эдме Лебер спустилась сверху, и, хочет она того или нет, ей придется снова выплыть наверх или погибнуть. Записывай, черт возьми!

– В комнате Мишеля кто-то есть, – сообщил Этьен.

– Кто там? – прокричал Морис полувесело-полусердито. – Ты там, Дон-Жуан, пошлый сердцеед, подхвативший модную лихорадку? Это ты, Эдуард? Это ты, Франсиск из Гетэ, Альбер из Амбйгю, Рокур из Порт-Сен-Мартен?

– Хочешь, я схожу посмотрю? – предложил Этьен.

– Его там нет. Сиди и пиши. Шорохи производим мы: это поскрипывает наша драма, она ползком тащится по следам тайны. Кто идет? Неведомое, негаданное, невозможное! «Будет ли завтра день?» Настанет – для того, кто сумеет выжить, но для того, кто обратится в труп – нет… У графа свои шпионы, у графини свои заступники, действующие тайком. Гляди! Видишь ты, как прямо в жизнь выскальзывает из тумана странный силуэт, кажется, что это сама страсть, глубокая и затаенная, сгустилась и обрела материальность. Чего он ищет? Чего он хочет? Быть может, он совершенно в нашей истории ни при чем, этот торгаш, этот буржуй, этот знак вопроса. А может, всех нас он уже зажал в руке могучей хваткой, подпольный дипломат. Фамилию ему мы придумаем попозже, записывай под всем известным именем: господин Брюно…

– Честное слово, – опять встревожился Этьен, – в соседней комнате кто-то есть!