– Расследуя убийства на Балаклава-стрит, ты явно подпал под влияние ситуации с Гринвудом. Ты любишь собирать тайные знания о подземных реках, и вот они уже фигурируют в совершенно ином деле.

– Такая мысль приходила мне в голову, но теперь уже ты должен признать: то, что Балаклава-стрит построена над притоком реки, – чрезвычайно любопытное совпадение. Кстати, что ты решил насчет воскресного вечера?

– Я подумал, что вы с Мангешкар могли бы покараулить Гринвуда и Убеду. Что бы они там ни планировали, нам придется с этим покончить, потому что с понедельника мы любой ценой начинаем новую жизнь. Даже Раймонд согласен, что теперь у нас есть законный повод бросить все силы на Балаклава- стрит. Кроме того, пошли Бимсли в приют, пусть сторожит Тейта. А я отправлюсь к Монике.

– Ну конечно, меня ты посылаешь в холодное, сырое и, возможно, убийственное для мужчины моих лет место, а сам вознамерился поволочиться за женой Гринвуда, – проворчал Артур, клацнув куском сахара о вставные зубы. – Впрочем, я тебя не виню. Ты больше меня нуждаешься в любви и утешении.

Брайант давно уже считал себя человеком слишком странным, чтобы надеяться встретить кого-то, кто его полюбит. Он, конечно, недооценил храбрость и упорство британок, но теперь был убежден, что уже слишком поздно, и находил утешение в работе и дружбе.

– И все-таки, по-моему, было бы лучше, если бы мы вместе следили за Гринвудом. Он тебя знает, – продолжил Брайант.

– Не могу же я быть в двух местах одновременно. А ты не можешь идти со мной к Монике.

– Значит, ты действительно решил за ней поволочиться.

– Артур, глагол «волочиться» давным-давно вышел из употребления. Какой же ты все-таки викторианец!

– Не смей так говорить, просто я не одобряю некоторых современных порядков. Никчемные либералы, мошеннические налоги, соблазнение замужних женщин, продажи по телефону и повальная гамбургеризация оказывают вредное воздействие на умы.

Друзья просидели в кафе до темноты, наблюдая, как дождевые капли проносятся по оконным стеклам, точно миллион серебряных комет.

Стены коридора были увешаны маленькими серовато-коричневыми картинами. Мэй заметил их еще в прошлое посещение, но здесь было слишком темно, чтобы рассмотреть их в деталях. В настенных бра отсутствовали лампочки.

– Мы никогда не пользуемся бра, – объяснила Моника.

– Но вы же не видите картин.

– Вот именно. Сейчас, подожди минутку. – Она зажгла свечу и подняла ее повыше. – А теперь что скажешь?

Мэй увидел несколько прерафаэлитских этюдов, эскизов и карандашных набросков.

– Не понимаю, – пробормотал он, созерцая медные линии, колеблющиеся в мерцании свечи. – Они прекрасны!

– Мой муж считает их безделками. Он воспринимает прерафаэлитов с точки зрения старой школы, что не позволяет ему видеть красоту идеи под оболочкой искусной формы. Поэтому, упрекая этих художников и меня саму в избытке материализма и сентиментальности, а также в недостатке вкуса, он настаивает, чтобы работы висели в подвале. Стены становятся влажными, и на многих эскизах проступают пятна. Дом, конечно же, не стоит на сигнализации – мы ведь, понятное дело, не хотим быть узниками в собственном жилище, – так что я нашла компромиссное решение, удалив все лампочки. Теперь, если нас ограбят, воры просто не заметят лучшего, что у нас есть. Вот так очередное маленькое сражение заканчивается ничьей.

– Почему ты с ним живешь? – спросил Мэй. – Он ограничивает твою свободу и делает тебя несчастной.

– Бог его знает, но мы точно любим разные вещи. Он – Берлин, Баухаус и брутализм, я – Тернера и Тейт-Британ.[48] Но все не так просто, правда? Дети в самом кошмарном возрасте, их швыряет от невинности к самонадеянности, да так, что я ежедневно трепещу за их жизнь. Коллеги Гарета фактически диктуют ему, как распоряжаться нашими деньгами. Кажется, наши жизненные пути уже ничто не изменит. Помнишь, Джон, то время, когда еще не приходилось каждую секунду быть взрослым? Когда у нас всегда было утро? – Она опустила свечу, и позолоченные рамы снова погрузились во тьму. На ее лице появились крошечные морщины, точно кракелюр на женском портрете. – Теперь кажется, что всегда поздний вечер. Тени собираются, и все самое приятное осталось позади. Гарет ищет то, чего у него никогда не будет: уважения. Я ему помочь не могу, а потому я для него просто обуза, только путаюсь у него под ногами. Он снова окажется в глупом положении или еще хуже: нарушит закон, лишится доброго имени, станет посмешищем. Это убьет его, потому что ничего другого у него в жизни нет.

Вернувшись в студию, Моника включила радиатор и налила виски в высокие бокалы.

– В последнее время он стал неосторожен – разбрасывает книги и карты по всей гостиной. Но я так и не пойму, какова цель его нелепых поисков, а убедить его отказаться от них не могу.

– Я могу рассказать тебе, что знаю сам, – сказал Мэй, – поскольку есть надежда, что сегодня с этим будет покончено. Есть нечто под названием «сосуд печалей» – египетская алебастровая ваза по типу погребальной урны, созданная, чтобы воплощать собой все горести человечества. Она занимает ключевое место в дохристианской мифологии, но в то же время может существовать и в осязаемой форме Святого Грааля.

– Что ж, Гарет из тех, кто готов в это поверить. Он всегда был страстным поклонником Атлантиды. Рассудочный интеллектуал с роковым идеалистическим изъяном – в нашем маленьком кругу такие встречаются сплошь и рядом.

– Убеда полагает, что сосуд в конце концов оказался в нашей стране – был привезен сюда римлянами и брошен в одну из рек, где покрылся илом, а потом спрятался под бетоном, но все еще ждет, чтобы его нашли. Боюсь, утрата доверия – наименьшая из проблем, ожидающих твоего мужа. Те, кто сотрудничал с Убедой в прошлом, имели свойство исчезать, когда он переставал в них нуждаться; по крайней мере, нам не удалось связаться ни с кем из них.

– И он вляпался в такую историю из-за несуществующего предмета?

– Все не так просто. Представь на минуту, что сосуд существует. Это ведь не какой-то непостижимый поиск подлинных фрагментов Креста. Ты можешь сделать углеродный анализ древесины, но при этом не докажешь, что это куски распятия. Керамику трудно копировать, потому что нужна глина из того же месторождения, что и оригинал. Литые металлы легче подделать. Каменные статуи почти все подлинные.

– Как такое может быть?

– Чтобы их подделать, надо приложить слишком много усилий. Иногда наступает момент, когда действительно искусная подделка превращается в оригинал. Но сосуд – керамику – можно датировать с помощью термосвечения, позволяющего измерить дозу природной радиации, полученную глиной со времени обжига. Эту технологию используют только для очень больших объектов, потому что она довольно разрушительна. Но независимо от того, существует интересующий Гарета артефакт или нет, причины его притягательности вполне симпатичны.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Сосуд занимает ключевое место в мифологической истории, его происхождение загадочно, и он несет в себе необходимый романтический заряд. Когда эти факторы сочетаются, человеческая природа берет свое и вызывает такой предмет к жизни.

– А ты не думаешь, что Гарет попытается подсунуть Убеде подделку?

– Такого я не предполагаю, но ставки высоки. Что касается выгоды, то рынок предметов искусства