– Верится с трудом, – сказал Хэл, отвернулся и зашагал навстречу Лопушку.

А в нечеловеческих круглых глазищах Лопушка тоже дрожали слезы. Но по иному поводу. Он был потрясен аварией и гибелью несчастного зверя. Однако с каждым шагом навстречу Хэлу его лицо прояснялось, и вот от слез не осталось и следа. Указательным пальцем правой руки Лопушок сотворил над собой знак круга.

Хэл уже знал, что это религиозный знак, которым жучи пользуются по любому поводу. Похоже, Лопушок на этот раз с его помощью снял с себя нервное напряжение. И тут же заулыбался отвратной усмешечкой жуков-кикимор. Раз-два – и у него уже великолепное настроение. Сверхподвижная нервная система, только и всего. Перемены даются легче легкого.

Лопушок остановился и спросил:

– Что, господа, дисгармония личностей? Несогласие, диспут, спор?

– Нет, – ответил Хэл. – Просто чересчур понервничали. Скажите, далеко ли до развалин? И передайте Движенечке: мне очень жаль, что колесница разбилась.

– Ах, не вешайте черепа, то есть головы! Движенечка готов построить, соорудить, изготовить новый и еще лучший самокат. Что относится, что касается, что имеется в виду, когда речь идет, заходит, ведется о пешем странствии, оно станет и будет приятно и полезно для душевного состояния. Всего-о… километр, да? Или немного больше, немного меньше, чем километр.

Хэл снял очки и маску и по примеру жучей бросил на сиденье колесницы. Подхватил свой чемоданчик из багажника позади заднего сиденья. А чемоданчик АХ'а оставил. Не без чувства вины, поскольку был приучен к роли Порнсенова «питомца», всегда и во всем готового услужить «опекуну».

– Пошел он на ВМ! – пробормотал Хэл и обратился к Лопушку. – Не боитесь, что машину обокрадут?

– Обо… что? – переспросил Лопушок в восторге от неслыханного прежде слова. – Что значит «обо-кра- дут»?

– Сделают предмет собственности одного лица предметом собственности другого без ведома и разрешения первого. Это деяние рассматривается законом как преступление.

– Пресс-тупление?

Хэл махнул рукой и зашагал по дороге. АХ, рассерженный и полученным отпором и открытым несоблюдением этикета со стороны «питомца», который вынуждает «опекуна» волочь собственный чемодан, крикнул вслед:

– Эй, ШПАГ, а не много ли на себя берешь?

Хэл даже не обернулся, только еще резвее зашагал по дороге. Крутая, по словечку подобранная отповедь, уже готовая сорваться с языка, вдруг сама собой рассыпалась в пепел: уголком глаза приметил Хэл сквозь зеленую листву будто блик белой кожи.

Всего лишь блик, мелькнуло – и нет. Словно белоперое птичье крыло прянуло. Может, и впрямь птица? Так ведь нет же птиц на Оздве, нет и никогда не было.

– Шье Ярроу, шье Ярроу. Уовеву, шье Ярроу.

Хэл проснулся. Не вдруг сообразил, где находится. По мере того, как ширились пределы яви, осознал, что находится в одной из мраморных комнат посреди вымершего города. Сквозь арочный дверной проем лился лунный свет, более яркий, чем на Земле. Он сиял на каком-то комочке, прилепившемся снизу к арке. И вдруг взблеснул на каком-то насекомом, пролетевшем под комочком. Вниз стрельнуло что-то длинное, тонкое, как падучая звезда, угодило в летуна и втянуло во внезапно открывшуюся черную пасть.

Это, не подпуская летучих паразитов, истово трудилась ящерица, которую одолжили землянам здешние смотрители-археологи.

Хэл повернул голову и глянул в окно в полуметре над собой. Там еще один мошколов деловито очищал проем от комарья, норовящего пробраться внутрь.

Зов вроде бы прозвучал из-за этого мерцающего лунным светом аквариума. Хэл навострил уши, словно понуждая тишину снова подать голос. Но тишина от этого сделалась еще царственней, чем была. И вдруг разразилась раскатистой хриплой трелью и могучим сопением прямо за спиной у Хэла, отчего его, беднягу, подбросило и на лету перевернуло. В дверном проеме замерла тварь размером с енота. Это было одно из квазинасекомых, так называемый жук-ме шочник, ведущий ночной образ жизни. Таких членистоногих на Земле не знали. Его ткани получали кислород не через трахеи и систему дыхательных трубок, как у двоюродных братьев с Земли. У него в задней части головного отдела имелась пара эластичных мешков, как у лягушек. Раздуваясь и опадая, мешки производили сопящий звук.

Вид у жука-мешочника был точь-в-точь как у свирепого богомола, но Лопушок предупредил, что эти существа неопасны. И поэтому Хэл не почувствовал страха.

Ударил пронзительный, дребезжащий звон. Порнсен, мирно спавший у противоположной стены, вскочил и сел на раскладушке. Завидя насекомое, истошно взвизгнул. Жука-мешочника как ветром сдуло. И звон, исходивший от браслетки на запястье Порнсена, тут же оборвался.

Порнсен рухнул на раскладушку. И простонал:

– В шестой раз меня будит, свистун окаянный!

– Выключили бы браслетку, – буркнул Хэл.

– Нельзя. Я засну, а ты тайком шмыг из комнаты и выплеснешь семя на землю, – ответил Порнсен.

– Не имеете права мне такой антиистиннизм приписывать, – отозвался Хэл. Но отозвался без злости, по заученной привычке. Потому что думал о шепоте, от которого проснулся.

– Как Впередник говорит? Всяк не без упрека, – пробормотал Порнсен. Вздохнул и, проваливаясь в сон, зачастил: – Интересно, а вправду ли… сам Впередник будто бы здесь… наблюдает… он же предсказал… а- а-ах-у-у…

Хэл сел, спустил ноги на пол и замер, дожидаясь, покуда Порнсен не начнет посапывать спокойно и мерно. Клюнул носом, веки смыкались. Наверняка этот нежный шепоток, эти слова, ни земные, ни оздвийские, причудились в мысленном предначертании. Уж не иначе. Человеческий был шепоток, а из «хомо сапиенс» на две сотни миль в любую сторону единственные особи – он да АХ.

Но ведь шепоток был женский! Сигмен великий! Женский голос. Не Мэри. Не то, что голоса Мэри – имени ее вовек больше не слышать бы! Единственной женщины, которая вообще – ну, пора уж храбрости набраться и сказать эти слова! – с ним спала. Прискорбная, отвратная, унизительная пытка. Но разве отнято желание – хоть бы не было здесь Впередника мысли Хэловы читать! – встретить другую женщину, женщину, способную дать подлинный восторг, а не приевшуюся пустоту от излияния семени, помоги Впередник!

– Шье Ярроу! Уовеву. Сэ мва. Жнет Кастинья. Ктаде охвнетк.

Хэл медленно встал с раскладушки. Затылок похолодел. Шепот доносился из-за окна. Глянул – в хрустальном коробе из лунного света, каким явилось окно, заключено было изображение женской головы. И вдруг словно обрушился светлый короб водопадом. Струи лунного света хлынули по лилейным плечам. Голова кивнула, белизна пальца пересекла черноту губ.

– Бук уомук ту бо жук. Э'уте'х. Сииланс. Уене'х. Уит, сильуупфлэ.

Одеревеневший, но покорный, будто напичканный гипнотиком, Хэл мелкими шажками двинулся к дверному проему. Но не то чтобы уж вовсе без памяти – с оглядкой, спит ли Порнсен, как прежде спал.

Чуть не одолел заученный рефлекс: был порыв разбудить АХ'а. Даже рука потянулась, но Хэл удер жал руку. Чей шанс? Его шанс, Хэла. Торопливость и страх в голосе женщины подсказали, что та в нужде и отчаянии. И зовет она именно его, а не какого-то Порнсена.

А что сказал бы, что сделал бы Порнсен, узнай он, что тут, за стенкой, совсем рядышком, находится женщина?

Женщина? Да не может здесь быть никаких женщин!

Но что-то знакомое было в самом звуке ее слов. Странное чувство – будто бы он знает этот язык. Должен знать. И все же не знает.

Замер на месте. Соображать же надо! Если Порнсен проснется и глянет, на месте ли «возлюбленный питомец», то… Вернулся к раскладушке, подхватил с пола чемоданчик, сунул под простыню, которую дали археологи. Сунул туда же куртку. Воротник свернул комком на подушке. Только в великом сонном