Удивился Хэл. Голос у Порнсена оказался много мягче, чем ожидалось. Однако расслабляться нельзя. Вдруг Порнсен решил подстеречь и ударить врасплох, когда Хэл душевно будет не готов к нападению.

– Я – или, вернее сказать, Обратник во мне – отклонился от истиннизма. Я, то есть мое темное начало, с умыслом ускорило псевдобудущее.

– Неужели? – сказал Порнсен спокойно, но не без злости. – Значит, говоришь, твое темное начало, Обратник в тебе все это натворили? С тех пор, как ты говорить научился, только это я от тебя и слышу. До каких пор ты будешь кивать на других? Ведь знаешь, по крайней мере, обязан знать после того, как тебя вот этой самой рукой столько раз пороли, что в ответе всегда ты и только ты один. Когда тебя учили, что отклоняться от истиннизма тебя побуждает твое темное начало, тебя еще учили и тому, что Обратник ничего не добьется до тех пор, пока ты, твое истинное начало, Хэл Ярроу, не вступит с ним в тайный сговор.

– Насчет этого буверняк, мой возлюбленный АХ, как всегда и повсюду буверняк левая рука Впередника, – ответил Хэл. – Вы только одну малюсенькую подробность из виду упускаете.

И злости у него в голосе хватало поспорить со злостью в Порнсеновом.

– Что за намеки? – взвизгнул Порнсен.

– А такие намеки, что вы тоже при том присутствовали. И, значит, виноваты не меньше моего, – торжествующе объявил Хэл.

Порнсен заморгал. И заскулил:

– Но… но ведь ты же вел эту пакость колесатую!

– А без разницы, как вы сами мне всегда говорили, – ответил Хэл, самоуверенно ухмыляясь. – Вы согласились участвовать в столкновении. Если бы не согласились, мы зверюгу не задели бы.

Порнсен помолчал, пыхнул сигаретиной. Рука у него ходуном ходила. Пальцы перебирали семь кожаных хвостов плети, пристегнутой к поясу, и Хэл глаз не спускал с этой руки.

– Достойна сожаления гордыня твоя, прискорбно самоуправство, которое так и лезет из тебя при каждом удобном случае. Именно этим изъянам нет места во Вселенной, как являет ее человечеству Впередник, да будет вовек истинно его имя, – завел Порнсен, пыхнул сигаретиной и продолжил: – Две дюжины мужиков и баб отправил я на ВМ, да простит им Впередник, если возможно! Не по мне это было, поскольку любил я их всем сердцем, всеми началами. Рыдая, закладывал я их святой иерархии, потому что сердце у меня любящее и нежное, – пыхнул он сигаретиной. – Но то был мой долг, долг ангела-хранителя – корчевать отвратную заразу в особи, не дать ей разрастись и пожрать тех, кто ступает вослед Сигмену. Антиистиннизм терпим быть не может. Особь слаба и хрупка, выставлять ее на соблазны нельзя.

Еще одна затяжка, вздох и продолжение.

– Я твой АХ с самого дня твоего рождения. Как уродился ты непокорен, так и остался. Но в послу шании и раскаянии мог быть возлюблен, и любовь моя тебя не оставила.

Мурашки пошли по спине у Хэла при виде того, как рука Порнсена охватила рукоять орудия любви, пристегнутого к поясу.

– Тебе еще восемнадцати не было, когда ты отклонился от истиннизма и проявил слабость по отношению к псевдобудущему. То было, когда ты вздумал стать ШПАГ'ом, а не узкопрофильным. Я тебя предупреждал: «Будешь ты у людей сбоку-припеку, если полезешь в ШПАГ'и». Но ты стоял на своем. Поскольку в ШПАГ'ах есть нужда, поскольку начальство решило иначе и я уступил, и заделался ты в ШПАГ'и.

Еще затяжка.

– Чуял я, что-то тут не буверняк. Но когда я подобрал тебе бабу, в самый раз тебе в жены, – это мой долг и право, ибо кто, как не любящий АХ, знает, что за баба тебе под пару? – открылась мне подлинная бездна твоей гордыни и закоснелого антиистиннизма. Ты спорил, ты возражал, ты через мою голову лез и целый год проманежил, пока наконец смирился и обженился. Год антиистинного поведения, который обошелся Госуцерквству в живое существо, ему тобою недоданное…

Хэл побледнел, и стали видны семь красных отметинок лучами от левого уголка губ через всю щеку до уха.

– Не имеете права так говорить, – хрипло сказал он. – Мы с Мэри девять лет были женаты, и все равно детей не было. Пробы показали, что ни она, ни я не бесплодны. Значит, кто-то из нас или оба мысленно воздерживались. Я подал на развод, хоть и знал, что могу заработать ВМ, если докажут на меня. Почему не поддержали мое заявление? Ваш долг был поддержать, а вы под сукно бумагу сунули.

Порнсен небрежно выдохнул дымок, но правое плечо у него стало ниже левого, словно шмат правого бока выхватило. По опыту Ярроу знал: это означает, что Порнсену нечем крыть.

– Когда я увидел тебя на борту «Гавриила», – продолжил Порнсен, – я и секунды не думал, что ты там из желания послужить Госуцерквству. Я сразу же заподозрил причину. А теперь я в мыслях абсолютнейший буверняк, что ты сюда пошел из подлого желания сбежать от собственной жены. Поскольку бесплодие, прелюбодеяние и межзвездное странствие одни являются законными основаниями для развода, причем прелюбодеяние означает ВМ, ты сыскал единственный доступный выход. Ты примазался к личному составу «Гавриила» и сделался мертв по закону. Ты…

– Кому другому про законы говорить, да не вам! – крикнул Хэл. Его трясло от бешенства и ненависти к самому себе за то, что не может скрыть свои чувства. – Сами знаете, что поступили против закона, когда моему заявлению не дали ходу. Сами заставили живым на небо лезть, а…

– Вот так я и думал! – сказал Порнсен, оскалился, пыхнул сигаретиной. – А отклонил я твое заявление, потому что признал его антиистинным. У меня, видишь ли, мысленное предначертание было, очень ясное, живое, И видел я Мэри, как она несет на руках твое дитя не позже, чем года через два. Не антиистинное предначертание, а со всеми признаками ниспосланного самим Впередником. Мне дана была весть, что твое желание развестись есть уклон в псевдобудущее. Дана была весть, что ис тинное будущее в руках у меня, и только руководя тобою, я смогу сделать его истинным. Я записал это предначертание на следующее же утро, и было это неделю спустя после получения твоего заявления, и…

– О! Сами признаетесь, что попались на удочку Обратника, и нечего на Впередника кивать! – крикнул Хэл. – Порнсен, я обязан представить рапорт об этом! Сами себя выдали с головой, так и получите по заслугам!

Порнсен побледнел. Сигаретина выпала из губ на землю, челюсти заходили от страха.

– Что ты порешь? Что порешь?

– Говорите, видели мое дитя на исходе двух лет, а меня нет на Земле ого-го сколько, и отцом ему я быть не могу. Значит, то, что вам предначерталось, вовсе не было истинное будущее. Значит, вы дали себя обмануть Обратнику. Чуете, что это значит? Вы же кандидат на ВМ!

АХ мигом перестал кособочиться. Правой рукой накрыл рукоять семихвостки с крестом-анком на конце, отстегнул ее от пояса. Плеть свистнула перед самым носом Хэла.

– Видал? – пронзительно крикнул Порнсен. – Семь хвостов! По одному на каждый смертный антиистиннизм! Мало ты их пробовал, попробуешь еще!

– Заткнись! – гаркнул Хэл. У Порнсена челюсть отвисла.

– Да как ты смеешь! Я, твой возлюбленный АХ… – заскулил он.

– Сказано тебе: заткнись! – повторил Хэл не так громко, но так же резко. – Остоебенил мне твой скулеж! За всю жизнь вот так остоебенил!

Но даже эти речи не помешали примечать, как бредет в их сторону Лопушок. А за спиной Лопушка – как лежит на дороге мертвая антилопа.

«Так она погибла! – молнией пронеслась мысль. – А я – то думал, увернулась! Глаза-то сквозь куст смотрели, я думал, ее глаза. А она погибла. Так чьи же глаза тогда смотрели?»

Голос Порнсена вернул Хэла к действительности.

– Сынок, мы, по-моему, говорили во гневе, а не по злому умыслу. Простим друг другу и ничего не скажем аззитам, когда вернемся на корабль.

– Если ты буверняк, то и я буверняк, – сказал Хэл.

И изумился, завидя слезы, стоящие в глазах Порнсена. И еще больше изумился, чуть не онемел, когда Порнсен вознамерился взять его под руку.

– Ах, сынок, если бы ты только знал, как я тебя люблю, как мне больно, когда приходится тебя наказывать!