на эту молодую женщину… Но затем; пожилая дама говорит молодой, с сомнением глядя на ее синее, изрядно потертое пальто:

— Да, милостивая сударыня, только меньше чем за сто двадцать марок никак не могу сдать. Видите ли, восемьдесят я плачу домовладельцу, а ведь и мне надо на что-то жить, у меня такая маленькая пенсия…

«Ну, почему, — думает Овечка, — почему у нас так мало денег? Было бы их чуточку побольше! Чтобы не трястись над каждым пфеннигом! Как было бы тогда все просто, жизнь была бы совсем другая, и Малышу можно было бы радоваться, ни о чем не думая… Почему?» Мимо с шумом проносятся роскошные автомобили, для кого-то открыты гастрономические магазины, и есть люди, которые зарабатывают столько, что не знают, куда девать деньги… Нет. Овечка этого не понимает…

Вечерами мальчуган часто приходит раньше нее и ждет в комнате ее возвращения.

— Ничего? — спрашивает он.

— Пока ничего, — отвечает она. — Но ты не отчаивайся. У меня такое чувство: завтра я непременно что-нибудь найду… О господи, как озябли ноги!

Но говорит она об этом лишь затем, чтобы чем-то отвлечь, занять его. Правда, ноги у нее действительно замерзли и промокли… но говорит она об этом для того только, чтобы он больше не истязал себя думами о квартире. Потому что после таких ее слов он тут же бросается снимать с нее туфли и чулки, растирает ей ноги полотенцем и согревает их…

— Так, — с довольным видом говорит он. — Теперь как будто согрелись, только надень шлепанцы.

— Хорошо, — отвечает она. — Завтра я непременно что-нибудь найду.

— Ты не должна так надрываться, — говорит он. — Днем раньше-днем позже — невелика разница. Я и не думаю отчаиваться.

— Да, да, — отвечает она, — я знаю.

Зато она уже близка к отчаянию. Все бегаешь и бегаешь, а толку что? За те деньги, которыми они располагают, просто нельзя найти ничего мало-мальски сносного.

Теперь она все дальше забирается в Восточный и Северный районы города: бесконечные, безобразные многоквартирные дома-казармы, перенаселенные, вонючие, шумные. Ей открывали жены рабочих, говорили: «Хотите посмотреть? Отчего ж не посмотреть? Но снять все равно не снимете: вам у нас не понравится».

И Овечка осматривала комнату с пятнами на стенах… «Да, клопы были, но мы их вывели синильной кислотой». Расшатанная железная кровать… «Можно, конечно, и коврик постелить, если пожелаете, только убираться труднее…» Стол, два стула, на стене несколько крюков. Это все. «Ребеночка ждете? Пожалуйста, мне наплевать, если прибавится еще крикун, у меня самой таких пятеро.

— Право, не знаю…— нерешительно говорит Овечка. — Может зайду еще…

— Не зайдете, голубушка, — отвечает женщина. — Я сама все это пережила, у меня тоже была раньше хорошая комнатка. Знаю, как трудно на это решиться…

Да, решиться на это трудно. Это — дно, это конец, это отказ от всякой личной жизни… Замызганный деревянный стол, здесь он, тут она, в кровати хнычет ребенок…

«Ни за что!» — думает Овечка.

А если она уставала, если ломило поясницу, она тихонько говорила себе:

— Подождем еще немного.

Да, решиться на это трудно, женщина права, и как хорошо, что решиться трудно, потому что в конце концов получилось совсем по-другому…

Как-то в полдень заходит Овечка в москательную лавку на Шпенерштрассе купить пачку персиля, полфунта жидкого мыла, пачку соды…

Вдруг ей становится дурно, в глазах темнеет, и она едва успевает ухватиться за рулон, чтобы не упасть.

— Эмиль, скорей сюда! — кричит хозяйка. Овечке подают стул и чашку горячего кофе, она приходит в себя и шепчет, извиняясь;

— Я совсем убегалась…

— Это и напрасно. Немножко побегать в вашем положении не мешает. Но не слишком много.

— Что делать, — в совершенном отчаянии говорят Овечка. Что делать, я должна найти квартиру!

И у нее вдруг развязывается язык, она рассказывает лавочнику и его жене о своих бесплодных поисках. Должна же она когда-нибудь выговориться, ведь при мальчугане все время приходится держать себя в руках.

Лавочница, высокая худая брюнетка с желтым, морщинистым лицом, слушает ее, и вид у нее очень суровый.

Ее муж, краснощекий здоровяк, без пиджака, стоит в глубине лавки и весь лоснится от жира.

— Да, — говорит он. — Да, голубушка, они подкармливают зимой птиц, чтобы те не погибли от голода, а вот нашего брата…

— Вздор, — перебивает его жена. — Не болтай зря. Лучше пораскинь мозгами. Ничего не придумал?

— Что я должен придумать? — недоумевает муж. — Германский союз служащих! Смех, да и только. Засранский — вот как он должен называться.

— Уж наверно, — ворчит женщина, — она сама до этого додумалась, только без твоих грубостей. Ты ей для этого не нужен. Думай еще. Ничего не придумал?

— Да о чем ты? А ну, говори прямо. Что я должен придумать?

— Да ты же знаешь — Путбрезе!

— А, ты все о квартире? Это о квартире для них я должен подумать? Так бы прямо и сказала!

— Ну так как насчет Путбрезе? У него не занято?

— У Путбрезе? А он разве сдает? Что он может сдавать?

— Да там, где у него был мебельный склад! Ты же знаешь!

— Впервые слышу! А если он и сдает свой насест, то как она туда по жердочкам взбираться будет? Это в ее-то положении!

— Вздор, — говорит жена. — Послушайте, голубушка, идите пока домой, отлежитесь как следует, а часикам к четырем заходите снова, и мы вместе отправимся к Путбрезе.

— Спасибо, большое спасибо, — отвечает Овечка.

— Чтоб мне сквозь землю провалиться, если они снимут у Путбрезе, — говорит толстяк Эмиль. — Чтоб мне сквозь землю провалиться вместе со всей своей лавочкой.

— Вздор, — отвечает лавочница.

Овечка идет домой и ложится отдыхать. «Путбрезе, — думает она. — Путбрезе. В этом имени что-то есть, кажется, на этот раз действительно выгорит».

И она засыпает, очень довольная своим легкий обмороком.