— В Подмосковье у меня имение, в Переяславском уезде и под Воронежом, в Дивногорье. Ну и дом на Пятницкой, ты там бывал…

— Бывал… — вздыхает Батя.

— Так вот, Борис Борисович. Дом на Пятницкой я опричнине отдаю.

Тишина. Молчит Батя. Молчит Урусов. Молчим и мы. Замер Цао с откупоренной бутылкой сычуаньского в руке. Дом Урусова на Пятницкой… Это и домом-то назвать стыдно: дворец! Колонны из слоистого мрамора, крыша со скульптурами да вазами, ажурные решетки, привратники с алебардами, каменные львы… Внутри я не был, но догадаться нетрудно, что там еще покруче, чем снаружи. Говорят, у графа в приемной пол прозрачный, а под ним — аквариум с акулами. И все акулы — полосатые аки тигры. Затейливо!

— Дом на Пятницкой, — прищуривается Батя. — Отчего такой богатый подарок?

— Это не подарок. Мы с тобой люди деловые. Я вам дом, вы мне крышу. Опала пройдет — еще добавлю. Не обижу.

— Серьезное предложение, — прищуривается Батя, обводит нас взором. — Обсудить придется. Ну, кто?

Подымает руку Воск матерый.

— А дай-кось я молодых послушаю, — косится Батя на молодь. — А?

Подымает руку бойкий Потыка:

— Дозволь, Батя!

— Говори, Потыка.

— Прости, Батя, но сдается мне, что негоже нам мертвецов прикрывать. Потому как мертвому все одно — есть ли над ним крыша или нет. Да и не крыша ему нужна. А крышка.

Тишина в зале банной повисла. Тишина гробовая. Позеленело лицо графа. Чмокает губами Батя:

— Вот так, граф. Заметь, это голос молодняка нашего. Разумеешь, что о предложении твоем коренные опричники скажут?

Облизывает граф губы побелевшие:

— Послушай, Борис. Мы с тобой не дети. Какой мертвец? Какая крышка? Ну, попал я Государю под горячую руку, но это же не навсегда! Государь знает, сколько я сделал для России! Год пройдет — простит он меня! А вы с прибытком останетесь!

Морщит лоб Батя:

— Думаешь, простит?

— Уверен.

— Что, опричники, думаете: простит Государь графа али нет?

— Не-е-е-ет! — хором отвечаем. Разводит Батя руками крепкими:

— Вот видишь?

— Слушай! — вскакивает граф. — Хватит дурака валять! Мне не до шуток! Я потерял почти все! Но Богом клянусь — все вернется! Все вернется!

Вздыхает Батя, встает, на Ивана опираясь:

— Ты, граф, просто Иов. Все вернется… Ничего к тебе не вернется. А знаешь почему? Потому что ты страсть свою выше государства поставил.

— Ты, Борис, говори да не заговаривайся!

— А я и не заговариваюсь, — подходит Батя к графу. — Ты думаешь, за что на тебя Государь осерчал? За то, что ты еть в огне любишь? За то, что дочь его срамишь? Нет. Не за это. Ты государственное имущество жег. Стало быть, против государства пошел. И против Государя.

— Дом Бобринской — ее собственность! При чем здесь Государь?!

— Да при том, садовая ты голова, что все мы — дети Государевы, и все имущество наше ему принадлежит! И вся страна — его! Тебе ли не знать это? Ничему-то тебя жизнь не научила, Андрей Владимирович. Был ты зятем Государя, а стал бунтовщиком. Да и не просто бунтовщиком, а гадом. Падалью гнилой.

Яростью темной вспыхивают глаза графа:

— Что?! Ах ты пес…

Вкладывает Батя два пальца в рот, свистит. И как по команде молодые к графу бросаются, хватают.

— В купель его! — командует Батя. Срывают опричники с графа простынь, швыряют в купель. Всплывает граф, отплевывается:

— Ответите, псы… ответите…

Глядь — а у молодых в руках ножи возникают. Вот это новость. Вот те и ясен пень! Почему я не знал? Каюк графу? Отмашку дали?

Встают молодые с ножами по краям купели.

— Гойда! — кричит Батя.

— Гойда-гойда! — кричат молодые.

— Гойда-гойда! — остальные подхватывают.

— Смерть врагам России! — Батя восклицает.

— Смерть! Смерть! Смерть! — подхватываем. Подплывает граф к краю купели, за мрамор хватается. Но на другой стороне Комол рукой взмахивает: летит нож молнией, графу в спину сутулую впивается по самую рукоять. Вопль испускает граф яростный. Взмахивает рукой Охлоп — летит его нож, втыкается аккурат рядом с первым. Метают ножи свои Елка и Авила — и тоже метко, тоже в спину голого графа. Вопит по-прежнему яростно, негодующе. Сколько злобы накопил, гад! Летят в него ножи остальных молодых. И все в цель попадают. Намастачились молодые ножи метать. Мы, коренные, ножами предпочитаем по-близкому действовать.

Уже не вопит, а хрипит граф, в воде ворочаясь. На мину морскую похож он.

— Вот тебе и — «все вернется»… — усмехается Батя, берет бокал с подноса, отпивает.

По телу графа судорога проходит, и застывает он навсегда. Жизнь и судьба.

— Наверх его, — кивает Батя банщикам. — Воду сменить.

Выволакивают труп Урусова банщики из купели, снимают с него золотой крест нательный и знаменитый перстень с ежом, отдают Бате. Подбрасывает он то, что осталось от графа могущественного, на руке:

— Ну вот: был и нету!

Уносят труп. Дает Батя крестик золотой Свириду:

— Отдашь завтра в храм наш.

Перстень с ежом надевает себе на мизинец:

— Вот и попарились. Наверх! Все — наверх!