абсолютно безлюдны, и, если бы не безукоризненная чистота и порядок, царившие в особняке, можно было бы подумать, что дом необитаем.

Надев плащ, я вышла в сад. Дождь шел непрерывно – мелкий, надоедливый, скучный. Я задумчиво ходила по песчаным аллеям между огромными дубами и грабами, не замечая, что туфли у меня промокли и на них налипло много песка. Скверная погода напомнила мне о Бретани. О, как там сейчас волнуется море, как пустынны песчаные дюны, как жухнет изумрудно-зеленая окраска Бокажа. Сердце у меня сжалось. Где мой Жанно? Что с ним? Когда я увижу его? Меня уже давно мучило предчувствие, что с Маргаритой случилось несчастье и Жанно уже не так защищен, как раньше.

Осень обещала быть ранней и промозглой. Серое свинцовое небо затянулось тучами – влажными, массивными, неуклюжими, и на их фоне особенно одинокими казались прощальные клики журавлей и уток, улетающих на юг. Я с тихой завистью смотрела им вслед; они могут лететь куда вздумается, и никто не спрашивает у них свидетельства о благонадежности… Как плохо сейчас в Париже! Особенно когда наступила осень. Странно, что я раньше не замечала, какие скучные начинают лить дожди, каким серым становится небо, отцветают примулы, бересклет, крушина. Воздух наполняется влагой. Может быть, позже, когда наступит золотая осень и все вокруг запламенеет в багрянце, а воды Сены понесут мириады подрумяненных осенью листьев, – может, тогда станет чуть веселее.

Вероятно, на мое меланхолическое настроение повлияла не только погода, но и дурные воспоминания. Странно, что после увиденного в тюрьме Ла Форс мне еще не снятся кошмары и не мучают призраки. Такая крепость нервов явно не заслуга аристократического воспитания. Здоровым рассудком я наверняка обязана своему тосканскому детству, проведенному на природе, вдали от экзальтированности и нервозности городской жизни.

Я вернулась в дом, попросила лакея зажечь в библиотеке свечи, ведь день был мрачный, ненастный, и смеркалось рано. Наугад я выбрала томик легких пасторалей и буколик, которые так любила Мария Антуанетта, и небрежно перелистала его. Целая волна пленительных воспоминаний поднялась в груди. Я вспомнила все – и игрушечную версальскую ферму, и лужайки, густо усыпанные цветами, синие разливы искусственного пруда, на берегу которого сидели кокетливо одетые дамы в завитых белокурых париках и, подыгрывая себе на арфе, игриво распевали:

Я с горечью подумала, что это, вероятно, было глупое времяпрепровождение. Но все-таки оно давало женщине возможность ощутить себя женщиной. Да, это правда, что под блистательной поверхностью версальской жизни таились всевозможные пороки – легкомыслие, разврат, предательство, подлость. Но было и другое. Была возвышенная любовь, искренние чувства, галантность, красота, прелестный флирт и даже философские споры. Нечего скрывать, под сенью Версаля собирались эпикурейцы, не собирающиеся упустить ни одного из жизненных наслаждений. Но они никогда не сводили их к животным удовольствиям, не потакали своим низменным инстинктам, не жаждали крови и убийств, ни на кого не дышали злобой и ничего втайне не замышляли. И от других не ожидали звериной ярости… Оки были не подготовлены к жизни, привыкнув к обычаям эпохи Людовика XIV, которые давно уже канули в Лету. Если бы кто-то мне в 1787 году рассказал, что меня ожидает, я бы посчитала такой рассказ либо дурной шуткой, либо фантастикой, рожденной чересчур злобным воображением.

Я думала о том, что уже от многого, к чему когда-то привыкла, теперь отказалась. Разве я мечтала сейчас о том, чтобы снова вернуться к прежней версальской жизни, возвратить себе титулы и состояние? Сама мысль об этом вызывала улыбку. Нет, этого никогда уже не произойдет. Я свыклась с этим и ничего больше не желала, кроме жизни. Но у меня и ее нынче хотят отнять. Главной моей виной становится происхождение. До этого, пожалуй, не додумались и Нерон с Тиберием.

Я бы приняла любую власть, любое государственное устройство, любое положение вещей, лишь бы меня и моего ребенка оставили в покое. Но революция уже слишком выросла, слишком окрепла, чтобы мириться со мной и Жанно, а будущее казалось мне как никогда страшным, зыбким и туманным. Я не ждала абсолютно ничего хорошего, словно была уверена, что впереди у меня – лишь бесконечные злоключения.

Судьба? О, теперь я верила в нее. Ведь ничего иного мне не оставалось. Когда я видела, что все события направлены против меня, я понимала, что такова воля Судьбы. Когда мне удавалось чудом избежать смерти, выжить там, где все другие находили страшную гибель, кого мне было благодарить, как не Судьбу? И я с удивлением замечала, что становлюсь такой же покорной и суеверной фаталисткой, какими были Нунча, Винченцо, Антонио. Все они верили в рок, фатум, предначертанность свыше. Мне такая смиренность раньше претила. Да и сейчас, пожалуй, в душе я восставала против своего бессилия, зависимости от неких тайных сил. Но что мне было делать, если все оборачивалось против меня?

– Ох, ваше сиятельство, если мы тут будем жить, я просто помру от скуки.

Брике, уже успевший принарядиться в сравнительно новую куртку – карманьолу со всеми пуговицами, плюхнулся в кресло, обтянутое цветистым шелком.

– Я уже и спал, и обедал, и даже куртку взял у лакея. Делать тут совсем нечего. Куда-то все люди подевались, только в буфете сидит служанка и все ест, будто ей зубов не жалко. Хозяина не видать. Даже поругаться не с кем. По мне, так уж лучше мокнуть под дождиком в Пале-Рояль, чем здесь зачахнуть.

– Ты не скоро зачахнешь, – заметила я. – Вид у тебя самый цветущий. Нет, Брике, жить мы тут не будем. Разве что несколько дней.

– Вот-вот. Если бы я не боялся, что вы от меня уедете куда-нибудь, я бы уже давно отправился гулять по Парижу.

– Ты так боишься отстать от меня? Брике вытаращил на меня изумленные глаза:

– Ха! Еще бы. Отстать сейчас, когда зима на носу? Ну уж нет. Люди говорят, Париж весь снегом завалит, а на Рождество не то что гусей, но и хлеба не будет.

– Послушай, – сказала я, осененная догадкой, – у меня есть к тебе поручение. Пойдешь ли ты в город по такому дождю?

– Да хоть по снегу! Если дождь пойдет сильнее, можно переждать его под портиком какой-нибудь церкви, это не беда. Главное, чтобы мне дали ужинать.

– Ужин у тебя будет. Ты помнишь, мы вчера были на улице Па-де-ла-Мюль?

– Угу.

– Пойдешь туда. И еще пойдешь на улицу Монторгейль, разыщешь там старуху Дюбрей. В этих двух местах ты отдашь деньги, которые получишь от меня.