- Вы мне эту боязнь бросьте! - чуть не кричал Борис Янович. - Что значит, не прохавается! Не думайте, что зритель мельче вас! Самое главное верить в спектакль, в свою роль! Без веры ничего не выйдет.

И больше так не шутите - не прохавается! Здесь все зависит не от вашего шага в зал, а от проникновения в зрителя, в его душу. Чтобы он сидел в темноте не как на лавочке в Майском парке по весне, а как на кресле у дантиста!

На сцене, насквозь пробитой багровыми лучами прожекторов, двигались тени, поминутно меняя конфигурацию. Священный сумрак пустого зала казался чем-то самостоятельным, а не продолжением теней. Обрывки взглядов, шагов. На стыках мнений и интересов рождался образ Жанны. Его по ниточке вшивали в ткань сюжета, вживали в себя. К утру споры ложились штрихами на его грани. Грани искрились, а может, просто уставали глаза.

О температуре репетиций можно было судить хотя бы по тому, как Бирюк подбивал всех пойти купаться, уверяя, что вода в это время суток - парное молоко. На реке вот-вот должен был сойти лед.

На репетиции приходили все девушки труппы, несмотря на то, что в спектакле были задействованы только две - в роли Жанны и ее матери. Свободные занимались костюмами. Строчили на машинке за кулисами, выносили примерять, потом переделывали и доделывали. Распределение обязанностей происходило без обид.

Пряников подрабатывал в столярной мастерской. На его совести лежала деревянная часть реквизита. Чтобы скрыть его убогость, Пряник притаскивал то доску, то брусок и доводил до нужной выразительности символ нависшей над средними веками инквизиции - эшафот, который попутно должен был стать и казематом, и помостом, и местом судилищ.

За компанию с Пряником на репетиции приходила его знакомая. Из гордости Пряник проболтнулся, что она здорово рисует. Борис Яныч тут же привлек ее к спектаклю -усадил за огромную афишу: маленький жаворонок бьется с огнем, поднимающимся к небу с хлебного поля.

'Спазмы' накомпозировали столько песен и мелодий, что их вполне хватило бы на несколько представлений. Для 'Баллады ...' отобрали самые трогательные. Музыканты днями оттачивали исполнение. Пришло время компоновать и выстраивать мизансцены в одну линию с музыкальным сопровождением. Подолгу терли каждое место.

Оставалось много проблем, но в спектакль верили. Как можно было не верить, глядя на заразительную игру Марины, которая, словно навеки, вселилась в Жанну. Ее белые распущенные волосы в багровом свете прожекторов и просторный вельветовый костюм казались поистине средневековыми. С Марины не сводили глаз, когда доводили добела черновые куски. Своей игрой она накаляла остальных.

Энтузиазм был настолько высок, что под утро не было никакой охоты расставаться. Когда Борис Яныч распускал всех по домам, никто не спешил расходиться, усаживались на бордюрах Студенческого бульвара поболтать и покурить. Совершенно не ощущалось, кто насколько погрузился в искусство. Наверное, захлестни оно всех с головой, никто не заметил бы.

Напряжение, не отпускающее круглые сутки. Перед генеральной репетицией решили устроить трехдневный отдых.

- Не нужно никаких передышек! - заупрямилась Марина. - Три дня слишком много. Половину придется начинать с нуля.

- Да ты что, Жанна! - Инквизитор уже месяц не мог называть ее Мариной. - Роль настолько въелась мне' в кишки, что разбуди на любой лекции, я отмолочу ее на одном дыхании!

- Как знаете! - И ушла, не переодевшись.

Три дня пустоты было для нее действительно многовато. Два первых она передразнивала себя в зеркало словами Жанны и ходила на занятия в игровом костюме. На третий сама себе сказала: наплевать! И впервые не отказала Климцову поехать на дачу:

Время побежало незаметнее. Вечер проскочил мгновенно. Было шампанское, легким холодком искрившееся в уголках губ. Была музыка, тихая и спокойная, даже теплая. Совершенно не хотелось тащиться домой через сугробы по дачным улицам, ловить проскакивающее мимо такси на окраине, а потом выдавливать улыбку, нажимая кнопку звонка, - отец обязательно будет полчаса рассматривать ее в глазок, вылавливать настроение, прежде чем открыть. Психолог! Здесь, на даче, так уютно. Правда, диван всего один. Но надо же как-то когда-то... Не сидеть же так всю ночь...

Климцов потянулся к ней, как бы желая поправить ее непослушные волосы. Она ощутила свои руки, словно вдруг вспомнила о них. Впервые оценила в темноте их хрупкость и закрыла глаза. На все.

Магнитофонная лента кончилась. Свободный конец зашуршал по пластмассе. Никто не потянулся перевернуть бобину.

Так она и шелестела, эта лента.

Нет, совсем по-другому она себе все это представляла, рисовала вечерами, забыв о книге в руке или опершись локтями на клавиатуру. Все должно было произойти не так запланировано, без расчета, с элементом случайности, как бы само собой. Она хотела впервые обнаружить себя в подобной ситуации не иначе, как после веселого случая, спасаясь от дождя, что ли...

Чтобы не оказалось под рукой ни плаща, ни зонтика ничего. Чтобы промокнуть до нитки и раздеваться потому, что действительно холодно, очень холодно после дождя, а не потому... Почему? А все вышло... Он долго ловил момент в разговоре, чтобы воткнуть свое: не рвануть ли на дачу? Словно только что пришло ему в голову. Но там уже торт, шампанское, фрукты. Запасено с утра. Значит, он задумал это еще вчера. Она оглянулась назад. Климцов спал, неприятно оголив бледную ногу. Она уставилась в окно с еще большей пристальностью, словно видела там все, все, все. Посмотрела на руки, обхватила и стиснула до боли колени. Появилось желание навсегда вжать их друг в друга. Серое утро не могло пробраться сквозь шторы. Только бы не заплакать, это совсем ни к чему. Промозглое взыскание рассвета.

На генеральной репетиции Марина начала сходить с ума. Ничем не мотивируя, отказалась взойти на сцену. Просидела два часа в глубине зала, потом крикнула из темноты:

- Борис Яныч, я не буду играть Жанну! Понимаете, не буду! Не мо-гу! У меня не получится, не выйдет теперь у меня! Я не имею права, понимаете, не имею права пачкать образ!

И убежала в вестибюль.

Гриншпон бросился вслед.

Остальные растянули до утра диспут на тему: искусство средней руки.

- Она права, - сказал после всего Борис Яныч. - Я ей верю, она не умеет позировать. На такие роли нужен настрой.

- Не умеет позировать! Да она вообще молодчина! Но как нам теперь быть? - взъерепенился Свечников. Была бы там заслуженная, а то возомнила о себе бог знает что!

Девушки молчали. Держали в руках охапки шитья и молчали.

С такими кошками на душе не заканчивалась ни одна репетиция.

На следующий день Борис Яныч сказал:

- Инна, бери слова, готовься.

- Мне текст не нужен, я выучила во время прогонов... Только я не знаю...

- Ничего страшного, сможешь. - Он старался не смотреть ей в глаза. Обойдется.

В театре Инну звали помрежем. Она ходила в клетчатом кепи и краями своего вездесущия цеплялась за все вопросы, возникающие на репетициях. В каждую мысль и движение труппы она вносила коррективы. Что интересно, ее замечания зачастую брались на вид. При всем этом в костюме Жанны она выглядела как... Инна, и назвать ее другим именем не поворачивался язык. Внешне она не уступала Марине, была даже чуточку красивее, стройнее и привлекательнее на лицо, но легкости в походке и всепрощения в глазах не возникало, несмотря ни на какие потуги. В этом была соль.

^_НР'^

^т

- Ну, как? - спрашивали у Гриншпона сожители. Они были в курсе сумасбродного поступка Марины.

- Никак. Пробуем Инну. Сплошные заусенцы. Она как ножницы. Гнется только в одном месте.

- Надо сходить к Марине. Она третий день не появляется на занятиях. Гриншпон чиркнул спичкой.

- Я пробовал. Не принимает никого.

Удар, нанесенный Мариной, пришелся труппе под самый корень. Надежд на новые побеги не оставалось никаких. Все до конца прочувствовали банальность выражения :незаменимых людей нет. Марина была незаменимой. В ее отсутствие никому не верилось... Казалось, она сейчас вбежит в зал и как ни в чем не бывало крикнет: