яркой вспышкой обожгла ей голову, облив щеки горячим румянцем.

- Ах, как интересна жизнь!..

Молочаев, как бы повинуясь какой-то посторонней силе, низко нагнулся, хрипло засмеялся и вытянул вперед руки. Марья Николаевна машинально отступила шаг назад, быстро неровно так, что большая черная шляпа сдвинулась на глаза. Ей показалось, что все ухнуло куда-то и сердце упало.

- Марья Николаевна, где вы? - весело позвал Ланде.

Молочаев вздрогнул, опустил руки и растерянно оглянулся.

Марья Николаевна насмешливо взглянула на него и, как бы откидываясь от пропасти, подняла руки к шляпе.

XVII

Было около девяти часов вечера, но еще светло прозрачным легким светом и от яркой зари, и от рано вставшей, еще бледной луны, и от широкой гладкой реки.

Ланде позже других пришел на обрыв, непривычно грустный и молчаливый.

Шишмарев встретил его резким раздраженным голосом.

- Иди сюда! Я получил письмо от Семенова... Это, ей-Богу, глупо! Какого же ты черта чудишь! Семенов пишет, что ты ему прислал десять рублей.

Ланде поднял на него большие печальные глаза.

- Оставь, Леня! - сказал он просто и отвернулся к реке. На его худое лицо ложились ее холодные бледные отблески.

- Как, оставь! - вспылил Шишмарев.

Ланде страдальчески улыбнулся, не поворачиваясь. Шишмарев посмотрел на него, пошевелил губами и отвернулся, чувствуя неловкость и холодную досаду.

'Ну и черт с тобой!' - подумал он.

- Что с вами? Чего вы такой грустный? - мягко и любовно спросила Марья Николаевна, слабо дотрагиваясь пальцами до рукава серой тужурки Ланде.

Ланде быстро обернулся, и глаза его засветились мягкой и ласковой улыбкой.

- Меня мать мучает! - страдальчески сказал он.

Странно просвечивало это страдание сквозь ясную тихую улыбку.

Молочаев с холодной ненавистью скользнул по руке Марьи Николаевны, лежавшей на рукаве Ланде, отвернулся и стал закуривать папиросу.

- Чем? - тихо переспросила девушка.

- А она все требует от меня той жизни, на которую я не способен... Пристает, чтобы я деньги взял и ехал за границу; а я не хочу. Мне нечего делать там. Люди везде одинаковы...

- Жизнь другая! - возразил Шишмарев.

- Нет, и жизнь та же, - ответил Ланде, - потому что люди все одинаковы. Я не думаю, чтобы от количества железных дорог, университетов и тому подобного зависела жизнь. Жизнь внутри человека, ее надо только уметь использовать. А впрочем... если бы и была какая-то другая жизнь там, зачем я туда поеду? Я ею и жить-то не сумею...

- Хоть посмотреть! - с внутренним оживлением и прорвавшейся страстной мечтой сказал Шишмарев.

- Ну, это было бы дурно с моей стороны... - кротко возразил Ланде, улыбнулся виноватой улыбкой и прибавил: - Нет, вот я бы так просто... ушел куда-нибудь...

- Куда?.. В каком то есть смысле: от людей или так, куда-нибудь отсюда? - с недоверчивым недоумением спросил Шишмарев.

Ланде задумчиво помолчал, подняв глаза к небу и тихо приподняв брови.

- И так куда-нибудь, и от людей... Не совсем, а на время... Мне часто приходит мысль, что каждому человеку надо по временам уходить куда-нибудь от всех в пустыню, что ли... Я так думал всегда, какая огромная штука жизнь и как легко и просто мы к ней приступаем. Оттого, должно быть, она так редко и удается людям. Надо было бы, чтобы каждый человек в известном периоде развития уединялся и сосредоточивался на время в себе самом.

- Вот вы бы сами первый и уединились бы!.. - грубо перебил Молочаев и вдруг весь зло искривился. - Право, хорошо бы сделали!

Ланде долго и серьезно смотрел на него. Потом вздохнул, перевел узкими плечами и тихо сказал:

- Я знаю, что мешаю вам. Мне очень жаль это.

Марья Николаевна быстро и исподлобья посмотрела на него своими блестящими из-под ресниц глазами. Рука ее, мявшая растрепанный букет полузавядших, бледных уже цветов, остановилась, а потом задвигалась нервно и неверно.

- Мне тоже очень жаль! - вызывающе ответил Молочаев своим обычным, твердым и неумолимым голосом.

Как раз в эту минуту шедший по тротуару тонкий черный человек неожиданно быстро свернул с дорожки на траву и, сделав за спиной Молочаева два странных крадущихся шага, стремительно взмахнул тонкой длинной палкой и ударил ею художника по голове.

Острый, как лезвие, ужас сверкнул в мозгу у всех, Марья Николаевна дико и пронзительно вскрикнула, путаясь в длинной юбке, отскочила к обрыву и едва удержалась там, вся изогнувшись над ним и закрывая лицо руками, Шишмарев уронил фуражку и беспомощно встал. Ланде вскочил, почему-то схватил Соню за руку; а девочка выпрямилась и широко открыла заблестевшие диким любопытством и каким-то жадным чувством глаза. Молочаев не потерялся. Его красивое лицо исказилось от боли, удивления и захватывающего бешенства. Стремительно и ловко он левой рукой перехватил палку, дернул ее книзу так, что Ткачев едва не упал вперед, вырвал и, оскалив зубы, ударил его поперек лица, по голове и по руке.

Обезумевший от боли и бессильной ненависти Ткачев зашатался, роняя шапку и прикрываясь руками. Показалось, что брызнула кровь.

Четвертый резкий и страшный удар попал уже по руке Ланде. Вытянув, точно в припадке какой-то странной болезни, руки к Молочаеву, бледный, он твердо и властно говорил:

- Не надо... не смейте!

И заслонял Ткачева без усилия и сопротивления. Одну секунду Молочаев бешено смотрел ему в глаза.

- Да ты что ж это, наконец! - хрипло проговорил он, судорожно опустив и сжимая палку, и вдруг коротко размахнулся и омерзительно, хлестко и страшно ударил его по щеке.

Ланде покачнулся и страшно побледнел. На глазах у него выступили светлые крупные капли слез, и глаза так широко раскрылись, что все лицо пропало за их влажным страдальческим блеском.

- Ну, пусть... так... - слабо уронил он концами мокрых дрожащих губ и, непоколебимо прямо глядя в глаза Молочаеву, не двинулся, не отвернулся. Со слепой бессмысленной жестокостью Молочаев, выпустив палку, широко размахнулся, ударил его левой рукой, ступил шаг вперед и ударил в третий раз. Последняя пощечина ляскнула еще страшнее, отчетливо и плоско. Ланде пошатнулся назад, споткнулся о скамейку и тяжело, безобразно, как-то боком, бессильно повалился через нее, высоко задрав ноги.

Молочаев круто повернулся, со страшной силой оттолкнул Ткачева и быстрыми твердыми шагами пошел прочь, ни на кого не глядя.

То, что потом произошло, было похоже на тяжелый бред: все сразу дико и нестройно закричали и толпой кинулись к Ланде. Ткачев с выражением ужаса и мольбы на черном мрачном лице поднял его трясущимися руками. Марья Николаевна целовала его бледные дрожащие пальцы. Шишмарев пробовал надеть фуражку, что-то бессвязно крича. Соня обхватывала его тоненькими прозрачными руками. Они метались на краю обрыва, растерянные, как стая странных вспугнутых выстрелом птиц.

- Господи! что же это такое? - с бесконечным ужасом спрашивала всех Марья Николаевна и ползала у него в ногах с бессознательным, но ослепительно ярким чувством вины, с беспредельным восторгом и жалостью, любовью и возмущением. Ее красивое лицо исказилось, волосы развились, шляпа свалилась на спину, серая юбка беспомощно билась в пыли.

- Иван Ферапонтович... простите... простите! - лепетал Ткачев.

Ланде поворачивал к ним сразу опухшее страшное лицо, силился улыбнуться и бессознательно гладил и хватал руки всех своими дрожащими и ослабевшими руками. Глаза у него запухли, из носа и рта текла кровь, на виске грубо налипла земля и раздавленная зеленая трава.