'Что же такое! Неужели я такая развратная? - мелькнуло у нее в голове мучительно и наивно. - Ведь я люблю Ланде... милого, светлого, чистого. Не того же... зверя!'

Она вспомнила Молочаева, и он представлялся ей грубо красивым, отталкивающе разнузданным зверем. Это было страшно интересно, хотя, казалось ей, только гадко. Она думала о нем с отвращением и страхом, в которых было томительное любопытство, раздувающее ноздри, подымавшее и напрягавшее грудь, расширявшее страстные глаза.

В тот вечер, когда он ушел, угрожая отъездом, после спутанного странного разговора, похожего на горячечный бред, в котором слова бросались отрывками, намеками, острыми раздраженными, лживыми, а глаза говорили правду, Марье Николаевне смутно казалось, что в самом теле ее происходит какая-то борьба: что-то чистое и светлое бессильно захлебывалось в горячих, безумно стремительных и могучих волнах ярко-красной крови. Ночью, когда она раздевалась, у нее явилось неодолимое и стыдливое жгучее желание раздеться донага и долго, с тем же беспокойным любопытством/ смотреть на свое стройное, бесстыдное голое тело, ярким изгибом выступавшее из холодно-темной глубины большого зеркала.

На утро после этого ей было холодно, до боли и ужаса стыдно, и в одиноком испуге, в бессильном недоумении она искала Ланде, звала его, заглядывала в чистые спокойные глаза и тихо успокаивалась под его радостную, бессвязную речь.

Она знала, что Молочаев приехал и что он придет в сад. Последнее она чувствовала по тому тревожному холоду, который подступал к груди и заставлял нервно дрожать ее полные колени под строгой твердой юбкой.

'Он придет... Надо уйти! надо уйти!'... - полубессознательно думала она и не уходила, и ждала, обманывая себя.

'Это оттого, что мне нет никакого дела до него!.. Я только боюсь его... грубости!' - оправдывалась она перед собою и чувствовала, что лжет.

Музыка замолчала. Тишина выступила из-под молчаливых неподвижных деревьев, и слышно было только, как раздраженно и оборванно шаркали по песку аллей шаги гуляющих.

- Вы знаете, - говорил Ланде, - что Соня идет пешком на богомолье?

На секунду Марья Николаевна оторвалась от себя и с удивлением посмотрела на него.

- Не может быть? Куда?

- За сто верст... Нашла себе попутчицу, старушку простую, и идет. Она моего совета спрашивала.

- И вы посоветовали?

- Нет. Она так спрашивала, что я видел, что это ей не нужно. Я ничего не сказал, - серьезно ответил Ланде.

- Она в вас влюблена! - с нехорошим, но не заметным ей самой чувством сказала Марья Николаевна.

- Нет! - решительно и спокойно возразил Ланде. - Ей, может быть, и кажется, что она в меня влюблена... Я это заметил. Но это неправда, - она не в меня влюблена, а в... я не знаю, как это выразить... - бессильно улыбаясь, задвигал рукой Ланде. - Она в великое влюблена... Она удивительная девочка, эта Соня! В ней большое сердце и мало любви. Есть такие люди; они несчастные: им все хочется охватить своим сердцем что-то огромное, весь мир, подвиги, муки, и у них не хватает любви, чтобы обнять то маленькое, что возле них...

С того места, где они сидели под неподвижно пламенеющим мрачно-красным шаром, виден был в конце аллеи бездонный черный прорез ворот. Иногда из их мрака вытягивались, как черные щупальца, длинные черные тени и вдруг пропадали, а в круге света появлялись темные силуэты людей. Марья Николаевна слушала Ланде и неподвижно, напряженно смотрела туда. Она увидела Молочаева, как только он вошел в сад, видела, как он, не видя их, пошел в другую аллею, но не двигалась.

- Молочаев, вот они! - близко сбоку резко прозвенел голос Шишмарева, и они подошли.

Молочаев молча пожал узкую мягкую руку девушки

Шишмарев сейчас же резко и бойко заговорил с Ланде, Марья Николаевна не слушала их... Она часто дышала, высоко и неровно подымая грудь, и решительно смотрела перед собой. Кончик зонтика бился о землю, напоминая судорожное движение хвоста насторожившейся кошки.

'Что со мной делается?' спрашивала она себя, с капризной досадой закусывая нижнюю губу.

Мне представляется, услышала она как-то вдруг слова Ланде, что люди в погоне за счастьем толпятся у какой-то двери, как толпа во время пожара. Каждому кажется, что спасение в том, чтобы силой, как можно скорее, раньше всех пробиться к выходу, и в страшной давке все гибнут!

- Борьба за существование! - сказал Шишмарев.

- Не должно быть никакой борьбы! - твердо возразил Ланде. - Нельзя выйти, навалив перед собой кучу трупов... Надо опомниться, остановиться, не мешать друг другу, уступая...

- Как те два вежливых француза, что уступали друг другу дорожку и оба шли по грязи! - с холодной злостью, в которой слышалась насмешка не над словами Ланде, а над ним самим, вставил Молочаев и коротко засмеялся.

Музыка заиграла тихо и плавно, точно устав после недавнего вихря звуков.

- Все это сентиментальности! - повышая голос, жестко и грубо продолжал Молочаев. - Жизнь - так жизнь... Не я виноват, если кто слабее меня...

Он помолчал и прибавил:

- Брошу в грязь, на голову стану, а перейду...

Ланде грустно покачал головой.

- Довольно слякоть разводить... Не жизнь, а сонное болото! - упорно проговорил Молочаев.

- А если на вашу голову станут? - не глядя на него, холодно спросила Марья Николаевна. Молочаев быстро повернулся к ней.

- Пускай... Посмотрим! - мрачно сказал он и, помолчав, прибавил: - И то жизнь... Марья Николаевна, мне с вами надо поговорить.

Он неверно улыбнулся, и голос у него зазвучал фальшиво.

- Я вам одну сплетню расскажу про... него! - кивнул он головой на Ланде.

Ланде удивленно поднял глаза.

- Говорите здесь! - пожала плечом девушка. Молочаев опять фальшиво засмеялся.

- Не могу я при нем... Да вы меня боитесь, что ли? - тихо прибавил он, вызывающе и близко заглядывая ей в глаза.

Марья Николаевна высокомерно и тревожно улыбнулась.

- Идемте! - она встала, - Ланде, вы приходите туда сейчас! - сказала она.

- Хорошо! - ответил Ланде спокойно и опять повернулся к Шишмареву.

Марья Николаевна больно и холодно почувствовала себя одинокой. Ей сделалось страшно. Когда они уходили в дальнюю аллею, бесконечно тонувшую в пустоте и мраке, она услышала, как Ланде говорил:

- Человек не тогда будет счастлив, когда заставит уважать свои права, а когда научит любить себя. Но до этого далеко!

Они ушли в глубь сада. Звуки музыки глухо и как-то пусто долетали сюда. Фонари мертво и тускло светили здесь уже обыкновенным ламповым светом. Деревья поредели, и между ними просвечивали звездное небо и холод.

- Что же вы хотели мне сказать? - спросила Марья Николаевна.

Молочаев тяжело дышал.

То, что он решил сделать с ней и что представлялось ему мрачно-красивым и быстрым, под ее намеренно холодным взглядом, перед прямой, одетой в строгое твердое платье фигурой показалось вдруг невозможным, нелепо тяжелым и безобразно грязным.

- Я... - проговорил он и не знал, что говорить дальше; челюсти невольно смыкались, как железные, точно здесь, теперь именно нужно было тяжелое молчание.

Марья Николаевна чувствовала, как приближалась к ней огромная страшная опасность. И странно было то, что именно от этого чувства исчез в ней страх; ей стало легко, было захватывающе приятно и интересно, как над пропастью, хотелось еще ближе заглянуть, почувствовать, и бессознательная мысль