Я отворачиваюсь от него, силясь объять разумом столь быструю перемену позиции Совета Григори.

— Отчего они пошли на столь беспрецедентное решение?

Он вздыхает и отводит взор куда-то в угол.

— Димитрий, ответь. — Голос мой звучит глухо от усталости.

Он снова смотрит мне прямо в глаза.

— Совет рассудил, что судьба сама рассудит: если ты покончишь с пророчеством, то будешь вправе принимать решение. Если же потерпишь неудачу…

— Если потерплю неудачу?

— То это будет либо потому, что ты исполнишь роль Врат… либо же потому, что погибнешь, пытаясь избавиться от пророчества.

Уна будит меня так рано, что еще совсем темно.

Она вручает мне стопку сложенной одежды, и сердце у меня падает: я узнаю свои бриджи для верховой езды и рубашку — те самые, что я носила по пути в Алтус, только чистые, выстиранные. А я-то уже так привыкла к свободному шелковому платью. Привыкла и ко многому другому.

Пока я одеваюсь, Уна укладывает в дорожную суму еду и питье на первый отрезок пути. Сама я уже приготовила лук и стрелы. Да, Димитрий будет рядом со мной и всегда меня защитит, однако предательство Сони — живое напоминание: надеяться надо только на себя. На всякий случай.

Что взять с собой еще? В голову больше ничего не приходит.

Приятно чувствовать тепло гадючьего камня на груди. Он легко скользит мне под рубашку, и, поправляя рукава, я невольно задерживаюсь взглядом на медальоне, что висит на правом запястье.

Я подумывала оставить его на попечение Совету Григори, Сестрам, даже самой Уне — но мне не верится, что я могу доверить кому-либо медальон. Особенно после того, что случилось с Соней.

Уна видит, куда я смотрю, и тоже опускает взгляд мне на запястье.

— Все хорошо?

Я киваю, застегивая рубашку.

— Может быть… — Она заминается на мгновение, но потом продолжает: — Может, ты оставишь медальон здесь? Лия, я бы охотно хранила его для тебя — если от этого тебе будет легче.

Я прикусываю губу, размышляя над ее предложением, хотя, по сути, уже много раз все обдумала.

— Можно задать один вопрос?

— Разумеется.

Я заправляю рубашку в бриджи, тщательно подбирая слова.

— Возможно ли, что кто-нибудь из вас, жителей Алтуса — членов Совета Григори, Братьев, Сестер… могут ли падшие души влиять на вас, пытаться сбить вас с верного пути, искушать?

Уна подходит к маленькому письменному столу у дальней стены и что-то с него берет.

— Совет Григори — нет. Никогда. Братья и Сестры… ну, не так, как на вас с Элис. Вы — Врата и Хранительница, а потому гораздо уязвимее к воздействию душ.

— Уна, по-моему, ты чего-то не договариваешь.

Она направляется от письменного стола ко мне, сжимая что-то в руке.

— Нет-нет, я ничего не скрываю, во всяком случае, нарочно. Просто не так-то легко объяснить. Понимаешь, обычные Братья и Сестры не могут непосредственно влиять на проникновение призрачного воинства в этот мир, равно как и на судьбу Самуила. И все же падшие души предпринимают попытки заставить Братьев или Сестер перейти на их сторону — и повлиять на тех, кто наделен большей властью.

Как Соня или Луиза.

— А это когда-нибудь случалось тут, на острове? — спрашиваю я.

Уна вздыхает. Похоже, ей больно продолжать.

— Бывали… отдельные случаи. Несколько раз кого-нибудь ловили на попытках влиять на ход событий, попытках изменить его в пользу падших душ. Однако такое случается очень, очень редко.

Последнюю фразу она добавляет торопливо, будто стремясь поскорее заверить меня, что причин для тревоги нет — хотя сама знает, что есть.

Так я и думала. Так и знала. Нет никого, кому я могла бы доверить медальон. Никому, кроме себя самой — хотя подчас я и в себе-то сомневаюсь, чувствуя, как оттягивает он мое запястье.

Я застегиваю рукава рубашки, закрываю полоску черного бархата и ненавистную отметину.

Взгляд Уны снова опускается мне на запястье.

— Прости, Лия.

Смешно, но к глазам у меня снова подкатывают слезы. Стараясь взять себя в руки, я последний раз обвожу взглядом комнату, что несколько дней называлась моей. Запечатлеваю в памяти простые каменные стены, тепло потертого пола, здешний запах — чуть сладковатый аромат старины. Не знаю, увижу ли я все это когда-нибудь вновь.

Хочется запомнить это навсегда.

Наконец я снова поворачиваюсь к Уне. Она улыбается и протягивает мне какой-то сверток.

— Это для меня?

Она кивает.

— Мне хотелось, чтобы у тебя осталось что-нибудь… Что-нибудь на память обо всех нас и о времени, что ты провела в Алтусе.

Я беру сверток. Какой же он мягкий! Я разворачиваю его — и горло сжимает от наплыва чувств. Руки нащупывают мягкие складки накидки с капюшоном, сшитой из того же сиреневато-фиолетового шелка, что и платья Сестер.

Должно быть, Уна неправильно истолковывает мое потрясенное молчание.

— Я знаю, — торопливо говорит она, — когда ты только попала к нам, наши одеяния тебе не слишком понравились, но я… — Она опускает взгляд на руки, тихонько вздыхает и снова смотрит мне в глаза. — Хочется, чтобы у тебя осталось что-то на память о нас, Лия. Я привыкла к тебе и к твоей дружбе.

Я порывисто обнимаю ее.

— Спасибо, Уна! За накидку, за дружбу, за все. Сама не знаю, откуда, но я знаю — мы еще встретимся. — Отстранившись, я с улыбкой гляжу на нее. — Я никогда не смогу достаточно отблагодарить тебя за твою заботу о тете Абигайль в ее последние дни. За твою заботу обо мне. Я буду ужасно скучать по тебе.

Я беру лук, заплечный мешок, завязываю на шее ленты накидки, гадая, хватит ли мне духа когда- нибудь снять ее, а потом поворачиваюсь к выходу. Такая у меня судьба — уходить оттуда, где мне было хорошо.