маньчжурского города Сахаляна время от времени отмечали какие-то свои праздники, с наступлением темноты выходили к Амуру и пускали на воду множество разноцветных фонариков с зажженными свечами. Красные, зеленые, голубые и желтые фонарики медленно плыли вниз по течению, а с правого берега до Андрея и Ели доносилась тихая, мелодичная музыка.

— Красиво! — говорила Еля.

— Красиво, Елка, — соглашался Андрей.

Экзамены Андрея подходили к концу. Он закончил дипломную работу, а в середине июня защитил ее, сдал последний экзамен и с торжеством показал Еле только что полученный диплом о высшем сельскохозяйственном образовании.

— Теперь твой черед, Еля, — шутя сказал Андрей, — посмотрим, как ты выдержишь свой экзамен.

Дотошные сотрудницы земельного управления рассказали Андрею о старинной примете, по которой якобы можно безошибочно узнать, кого женщина родит, мальчика или девочку. Андрей решил проверить эту примету на жене. Придя с работы домой, он закричал с порога:

— Елка, протяни-ка мне обе руки!

— Зачем? — удивилась Еля.

— Так, потом скажу.

Елка протянула Андрею руки.

— Все ясно! — крикнул Андрей. — Протянула ладонями вниз, значит, будет у нас мальчик!

— С чего это ты взял?

— А вот посмотришь, — сказал Андрей. — Будет мальчик, можешь поверить…

Душной июньской ночью у Ели начались схватки. Они были нечастыми, но ни Андрей, ни Еля уже не могли уснуть. Еля стонала, то ложилась, то вскакивала с постели, и Андрей с мучительной жалостью смотрел на ее искаженное страданием, покрытое капельками пота, сразу подурневшее лицо.

— Ну успокойся, Еля… Прошу тебя, успокойся, — бессвязно бормотал Андрей. — Скоро все это кончится, и тебе сразу станет легче…

Еле дождавшись рассвета, он выбежал из дома, долго искал автомобиль или извозчиков, волновался, ругался, обегал все ближние улицы и только на вокзальной площади отыскал дремавшего на линейке старика.

— Поехали, отец, побыстрее! — крикнул Андрей.

Бережно придерживая Елю за талию, он свел ее по лестнице вниз, усадил на линейку и сам сел рядом. Доехали они довольно быстро. Двухэтажный родильный дом стоял на той же набережной Амура, у тупика, которым заканчивался бульвар.

Отпустив извозчика, Андрей и Еля присели на скамью.

— Больно, Елка? — не зная, чем помочь Еле, наивно и растерянно спросил Андрей.

Еля, прикусив губы, посмотрела на него чужими, помутневшими глазами.

— Больно, — выдохнула она.

— Очень?

— Очень…

— Ну пойдем, — сказал Андрей.

Он поцеловал холодный, потный Елин лоб, стал целовать ее растрепавшиеся волосы, мокрые от слез глаза, руки.

— Ты хоть покажись мне в окне, — пробормотал Андрей, сам с трудом удерживая слезы, — а то я места себе не найду. Смотри, там все окна открыты…

— Хорошо, — сказала Еля слабым голосом, — если можно будет, я покажусь… А теперь пойдем, милый Андрюша… мне очень плохо…

Андрей повел Елю в приемную. Там их встретила пожилая женщина в белом халате. Она бегло взглянула на Елю и сказала:

— Пойдемте, — а повернувшись к Андрею, добавила: — Вы, молодой человек, подождите здесь, возьмете ее одежду. Камеры хранения у нас нет.

Женщина увела Елю. Андрей остался в приемной одни. Ему очень хотелось курить, но он знал, что курить здесь нельзя, и потому ходил из угла в угол, бесцельно смотрел, ничего не видя и не понимая, на расклеенные по стенам цветные плакаты, стоял опустив голову у окна.

Пожилая женщина вынесла завернутую в газеты и перевязанную шпагатом Елину одежду и сказала:

— Идите домой, молодой человек. Теперь вам тут нечего делать.

Андрей вышел, сел на скамью под деревом, положил рядом сверток и стал ждать. Он не сводил глаз с окон родильного дома. Почти все окна обоих этажей были распахнуты, иногда то в одном, то в другом окне появлялись и исчезали фигуры одетых в серые халаты простоволосых женщин, но Ели не было видно. Куря папиросу за папиросой, Андрей смотрел на окна и думал о том таинственном и важном, что совершается сейчас за этими окнами. Вспоминая бледное, подурневшее лицо Ели, он почему-то чувствовал себя виноватым перед ней и, сам страдая от сознания полной своей беспомощности, сидел растерянный и подавленный. Мимо него проходили люди, мужчины и женщины, они смотрели на белую вывеску родильного дома, переводили взгляд на неподвижно сидевшего Андрея, и многие из них, уже давно пережившие то, что сейчас впервые в жизни переживал он, понимающе улыбались. А он все ждал. Возле скамьи на земле уже валялись десятки окурков, во рту у Андрея стало горько, его тошнило, и он сплевывал горькую, тягучую слюну и не переставал думать о Еле.

Наконец в одном из окон второго этажа показалась Еля, одетая в такой же серый халат, как все другие женщины в родильном доме. Андрей увидел ее измученное лицо, искривленные в жалкой и слабой улыбке губы, на которых уже не было никаких следов помады, подбежал ближе к раскрытому окну и крикнул тревожно:

— Ну как, Елка?

Еля наклонилась из окна, проговорила хриплым, незнакомым голосом:

— Иди домой. Слышишь? Иди, пожалуйста, а я лягу, мне тяжело стоять…

Понимая, что он не уйдет, пока она стоит у окна, Еля постояла еще секунду, потом махнула ему рукой и ушла.

Взяв сверток, Андрей медленно побрел домой. Дома он развернул сверток, достал и положил на постель Елино платье. Светлое измятое платье пахло духами, которые так любила Еля, и он, с трудом проглотив подступивший к горлу ком и весь содрогаясь от любви и страдания, прижал к лицу ставшее таким пустым и легким платье и заплакал, уже не стыдясь своих слез…

На работу в этот день Андрей не пошел. Он сидел на балконе, смотрел на отблески солнца в реке, шагал по комнате, валился на кровать и лежал, уткнув лицо в подушку. Он не мог отделаться от мысли, что с Елей обязательно случится что-то плохое, непоправимое, от чего не уйти и не спастись.

«Она чувствовала это, она не хотела рожать, — в отчаянии думал Андрей, — и, если она умрет, я буду виноват… я никогда не прощу себе этого…»

Его мучительное состояние усугубила соседка по квартире, немолодая женщина с тонкими злыми губами, жена работавшего вместе с Андреем агронома. Хотя Ставровы не успели побывать у соседей и только здоровались с ними, встречаясь на лестничной клетке, те знали о беременности Ели, а любопытная соседка точно определила даже время родов.

Тихонько постучав, она приоткрыла дверь, поздоровалась с лежавшим на кровати Андреем и сказала, жалостливо покачивая седой птичьей головкой:.

— Увезли Елену Платоновну? А вы, бедненький, маетесь? Еще бы не маяться! Это дело такое. Бог знает чем еще может кончиться. У меня вот сестра меньшая никак не могла разродиться. Операцию ей делали, страшную операцию, называется кесарево сечение. И ребенка несчастного на куски порезали, а кусочки щипцами вытаскивали, и ее, сестру мою, не спасли, на четвертые сутки умерла от заражения крови…

— Убирайтесь вон! — крикнул Андрей. — Как вам не стыдно?

Соседка испуганно попятилась, выскочила из комнаты, с грохотом захлопнула за собой дверь и уже за дверью прошептала: