Казаринов всплеснул руками.

— Смилуйтесь, — воскликнул он, — экстренное дело, когда у нас — у нас — это проклятое убийство! Гурьев смеется, председатель торопит. Конец июля, два месяца — и никакого следа!

Лапа усмехнулся.

— Дайте мне приказ об аресте. Я сегодня арестую настоящего убийцу, — сказал он.

Следователь даже подпрыгнул.

— Вы? Настоящего? Когда я…

— Ничего не мог сделать, — окончил Лапа, — ах, Сергей Герасимович, да разве, в кабинете сидя, до чего-нибудь вы додумаетесь, что найдете? Надо на людях искать, спрашивать, нюхать. Разве это ваше дело?

— Кто же это, милый Алексей Дмитриевич? А?

— Пока не скажу!

— Но ведь в приказе я должен же имя проставить! — взволновался Казаринов.

— Оставьте пробел, а впрочем, как хотите. До свиданья!

Лапа повернулся к дверям. Казаринов удержал его за рукав.

— Вот уж и недоволен! — сказал он. — Ну, полно, полно! Я напишу!

Он сел за стол и достал бланки.

— Только, — приноравливаясь писать, сказал он, — пусть это между нами. А?

— Никому не скажу! — усмехнулся Лапа, беря приказ об аресте.

Не заходя домой, он прошел в полицию, предъявил приказ, проставив в нем имя Ивана Кочетова, и в сопровождении двух полицейских направился на местное кладбище. Навстречу им показался Иван. Он был неестественно весел. Глаза его сияли, он шел смеясь, говоря сам с собою и размахивая руками. Сзади него шла Феня, делая Лапе знаки. Лапа сравнялся с Иваном и положил ему на плечо руку.

— Ну, доволен! — сказал он. — Получил благодарность?

Иван испуганно отшатнулся от него.

— Дурак, — сказал Лапа, — ведь это нарочно писано, чтобы тебя поймать. Ну, кто убийца, говори теперь!

Иван рванулся из его рук, но в это время полицейские схватили его за локти. Иван сверкал глазами и тяжело переводил дух. Вдруг он встряхнул головою и усмехнулся.

— Ежели и нарочно, то я очень рад, — сказал он, — потому иначе она и думать не может.

— То-то! — ответил Лапа. — Теперь они проводят тебя, и там ты оканчивай свой рассказ про Николая Петровича.

Иван злобно засмеялся.

— И напишу-с! — крикнул он в то время, как полицейские сажали его на дрожки.

Лапа взял Феню за руку и прошел с ней на кладбище. Она оживленно начала рассказывать ему.

— Как я увидала, что он идет, я на крест бумажку-то и прилепи. Он пришел и стал молиться, а я смотрю. Потом, как увидит он бумажку-то…

— Брось! — перебил ее Лапа, опускаясь на одну из скамеек у могильной ограды.

Феня тотчас замолкла. Он протянул ей руку и посадил рядом.

— Ты скажи мне лучше, надоело тебе у полковницы служить? А? Хотела бы ты замуж, сама хозяйкой? А?

Феня нахмурилась и потупилась.

— Кто же возьмет меня, — сказала она тихо, — и потом, очень я уж к вам привязалась. Не гоните меня! — и она подняла на него глаза, слезливо моргая ими.

— Дурочка, — сказал Лапа, обнимая ее, — а за меня пошла бы?

Феня вздрогнула.

— Шутите! Я простая, вы барин…

— А вот и не шучу, — серьезно ответил Лапа, — иди за меня. Я делаюсь нотариусом и женюсь на тебе. Ну, чего ты плачешь? Ах, глупая!..

Яков уехал, Лапа получил свидетельство и устраивал свою контору, в то время как Феня торопливо готовилась к венцу.

— Жаль, — говорил следователь Лапе, — что вы оставляете меня. Мне скучно будет без вас работать.

Лапа усмехнулся. Казаринов держал себя неприступно-гордо с того момента, как личность убийцы Дерунова была выяснена, равно как и акт убийства.

— Вот, — говорил он хвастливо в клубе, — осуждают мою систему: всех по очереди. А доказательство налицо! Как я добрался до этого Ивана? Кто мог про него подумать, а глядь, он-то и есть!

Гурьев добродушно смеялся и говорил:

— Что и говорить, Сергей Герасимович у нас Лекок! Русский Лекок!

Силин подслушал этот разговор и написал в местную газету свою последнюю статью, в которой Казаринова называл русским Лекоком и воспел ему славу за то, что он удовлетворил общество, найдя убийцу и отдав его во власть правосудия.

После этого два дня спустя он уехал в Петербург искать счастия в нелегкой роли столичного репортера.

Весенин снова ехал, как бывало, в усадьбу Можаевых, когда на дороге его окликнул заискивающий голос:

— Осмелюсь вторично!

Весенин осадил лошадь и, обернувшись, узнал Косякова. Тот приближался к нему, галантно кланяясь:

— К Елизавете Борисовне? — предупредительно спросил Весенин, закипая гневом.

Косяков изящно склонил голову.

— С письмом?

Косяков поклонился снова и поспешно вынул письмо из кармана.

— Знаете ли, господин Косяков, — заговорил Весенин, нагибаясь к нему, — как карается законом шантаж?

Косяков растерянно взглянул на Весенина и поспешно спрятал письмо в карман.

— О пропаже векселей уже заявлено приставу, — сказал Весенин, — и если ты еще раз появишься здесь, мерзавец, то я…

— Личное оскорбление? — угрожающе произнес Косяков.

— Что?.. — заорал Весенин. — Да тебя бить, каналья, надо! — и, взмахнув плетью, он ударил ею Косякова: раз, два! И погнал дальше свою лошадь.

Косяков отскочил, закрываясь руками, и опрометью бросился в деревню…

Грузов уныло сидел за столом и в сотый раз перечитывал напечатанное в газетах объявление об утрате из имущества Дерунова векселей Можаева, когда в комнату, как ураган, влетел Косяков.

— Пропали! — не своим голосом закричал он. Грузов вскочил и заметался по комнате.

— Маменька, — завопил он, — прячьте меня. Идут! Ловят!

— Дурак! — остановил его Косяков. — Не ловят и не будут ловить, но все кончено!

Грузов сразу успокоился и даже повеселел.

— Что же, — сказал он, — на все воля Божия!