До него должен быть у тебя Фрейганг, бывший моим гостем по возвращении из Камчатки. Он же встретился дорогой с Арбузовым и передал посланный тобою привет. Арбузова провезли мимо Ялуторовска. – До того в феврале я виделся с H. H. Муравьевым, и он обнял меня за тебя. Спасибо тебе! Отныне впредь не будет таких промежутков в наших сношениях. Буду к тебе писать просто с почтой, хотя это и запрещено мне, не знаю почему.

Все, что ты мне говорил в августе и теперь говоришь об современном деле, совершенно справедливо. Не знаю только, что выйдет из всего хаоса, где перепуталось все. Вероятно, никто из самых закоренелых дипломатов не объяснит заданной обстоятельствами задачи. – Ясно только, что Россия упала и подверглась такому контролю, которого прежде не смели выказывать. – Повторяю с тобой, что она выйдет из этого затруднительного положения, но только усилий больших будет стоить. К тому же мне кажется, что тут явятся многие вопросы неожиданные. Восстание славянских племен – новое событие, оно вряд ли входило в расчеты Запада. Можно думать, что этот поток и далее распространится. Одним словом, поживем, так многое увидим.

Морякам нашим трудно теперь. Синопское дело чуть ли не последнее было столкновение. Нахимов, без сомнения, славно действовал, но калибр[395] был на его стороне: ему нетрудно было громить фрегаты, да еще турецкие. Не сожалеешь ли ты теперь, что вне знатного поля?

Что будет делать Непир в Балтике?

Не кончится ли все это демонстрацией? Нигде не предвижу возможной встречи. Нельзя же думать, чтоб повторилась история Копенгагена.[396]

Однако довольно заряжать тебя этими старыми толками. От тебя можно услышать что-нибудь новое, а мне трудно отсюда политиковать. В уверенности только, что ты снисходительно будешь все это разбирать, я болтаю. Еще если б мы могли говорить, а заставлять читать мой вздор – просто грех!

На нашем здешнем горизонте тоже отражается европейский кризис. Привозные вещи вздорожали. Простолюдины беспрестанно спрашивают о том, что делается за несколько тысяч верст. Почтовые дни для нас великое дело. Разумеется, Англии и Франции достается от нас большое чихание. Теперь и Австрия могла бы быть на сцене разговора, но она слишком низка, чтоб об ней говорить. – Она напоминает мне нашего австрийца Гауеншильда. Просто желудок не варит. Так и хочется лакрицу сплюснуть за щекой.

Доболтался до того, что надобно тебя обнять и просить расцеловать всех наших стариков. Я мысленно с вами, добрые друзья, когда вы вместе, зная, что и вы меня вспоминаете нередко.

Про прозу нечего сказать особенного. Все идет заведенным порядком. Иногда побаливает спина, но я делаю, как будто этого не замечаю.

Аннушка благодарит тебя за слово к ней. Она растет – и понемногу развивается.

Прощай, добрый друг! Собирается наша артель – от меня поедет Евгений Якушкин. Будем в последний раз с ним вечеровать.

Отчего думаешь, что вид Лицея навел на меня грусть? Напротив, с отрадным чувством гляжу на него. Видно, когда писал тебе, высказалось что-нибудь не так. Отъезд нашего doyen d'age не мог нас слишком взволновать: он больше или меньше везде как чужой. И в Нарве как-то плохо идет. Я это предвидел – и сын его Михайло мне не раз это писал.

Vale et mihi fave.[397]

И. Пущин.

…С тех пор как я не беседовал с вами, в наших списках опять убыль: М. А. Фонвизин 30 апреля кончил земное свое поприще в Марьине, где только год пожил. Жена его осталась горевать на родине. – Вслед за тем получили известие о смерти Павла Созоновича.

Я к вам с просьбой от себя и от соседа Басаргина. Брат его жены, некто Менделеев, подал в Омске просьбу Бекману о месте. Бекман обещал определить его, когда возвратится из Омска в Томск. Вероятно, теперь уже дома, потому что на прошлой неделе Гасфорт с молодой супругой проехал на свое воеводство. Пожалуйста, узнайте у Бекмана и уведомьте меня. Он заверил Менделеева, что непременно исполнит его просьбу, – а тот, естественно, очень нетерпеливо ждет; без сомнения, вам не будет никакого затруднения доставить нам положительные сведения по этому вопросу…

Не слышно ли чего-нибудь о нашем маркизе? Мне любопытно знать, что он сделал в столице, где вряд ли найдет ожидаемое сочувствие.[398]

Из Иркутска ничего нет хорошего. Плачевное дело, как слышно, плохо идет. Скоро должно быть что- нибудь положительное. Очень жаль бедную Неленьку. Она худеет; видно, что все эти вещи тревожат юную ее душу, Мишу послали ревизовать тракт от Охотска до Аяна. Сам Николай Николаевич плывет по Амуру. Как бы его не встретил в Камчатском море какой-нибудь винтовой англичанин. Свербей Свербеевич с ним вроде секретаря по дипломатической части – на его прежнее место назначен Вячеслав Якушкин. Не знаю только, с кем Свербеич будет дипломатствовать. Все эти дела очень побледнели при теперешних событиях, о которых не будем говорить. Довольно, что приходится читать пропасть вещей, которых не понимаешь. Будем живы, увидим, чем разгадается эта загадка,

…Я дожидался все отъезда нашего бедного Ивана Дмитриевича, чтобы отвечать вам, но, как видно из хода его болезни, он еще не так скоро в состоянии будет пуститься в путь, хотя бы ему и сделалось лучше, чего до сих пор, однако, незаметно. Бедный больной наш очень страдает и чрезвычайно слаб в силах. Много вредит ему, как мы полагаем, неудобство его квартиры, где он всегда как в бане, особливо при теперешних жарах. Советовать переменить ее было бы бесполезно: вы знаете хорошо его характер. Теперь же от болезни он сделался еще несговорчивее…

Вот вам, добрый друг Гаврило Степанович, и наш Ланкастер, отец Евгения! Не знаю, скоро ли он довезет вам мою грамотку, но все-таки ему вручаю ее. Вы увидите и Вячеслава, брата Евгения. Полюбите отца и сына. Они, вероятно, отдохнут у вас в Томске.

Марью Александровну и мы ждем. – Бедная женщина! Из какой-то непонятной мечты расстроила полезное свое существование.

Спасибо вам за три стиха по случаю новой могилы в Марьине. Грустно за бедную Наталью Дмитриевну. Ваше трехстишие отрадно! Я ей при первом письме передам вашу мысль, – она ей придется по душе.

Вероятно, вы видели фельдмаршальшу, сестру Сергея Григорьевича, и порадовались, что брат будет иметь отраду обнять ее. Она у нас погостила сутки, и у меня со всей нашей артелью субботничала.

О плачевном деле все еще ничего нет положительного. Хорошего, однако, ничего не обещают. Неленьке бедной будет опять тяжелое время. Все это тоска.

О политике не говорю. Все так перепуталось, что аз, грешный, ровно ничего не понимаю.

Верный ваш И. П.

Пора благодарить тебя, любезный друг Николай, за твое письмо от 28 июня. Оно дошло до меня 18 августа. От души спасибо тебе, что мне откликнулся. В награду посылаю тебе листок от моей старой знакомки, бывшей Михайловой. Она погостила несколько дней у своей старой приятельницы, жены здешнего исправника. Я с ней раза два виделся и много говорил о тебе. Она всех вас вспоминает с особенным чувством. Если вздумаешь ей отвечать, пиши прямо в Петропавловск, где отец ее управляющий таможней.

Много воды утекло с тех пор, как я тебе послал мое мартовское письмо. О политике не стану говорить, потому что ничего в ней не понимаю; вижу только, что все довольно мрачно и что все в чрезвычайно натянутом положении. Как, когда и чем разрешится эта задача, не берусь сказать, едва ли и сами двигатели ответят удовлетворительно на этот вопрос. Следовательно, мы с тобой смело можем помолчать об этом и скрепя сердце ожидать, что выкроит провидение для бедного человечества из всей теперешней кутерьмы, которая завязалась не на шутку. Ты, вероятно, читаешь все, что и мы читаем, то есть «Debats» и «Московские ведомости».