(Продолжение впредь.)

Верный твой И. Пущин.

Ты поневоле, любезный друг Матюшкин, должен слушать мои рассказы о ваших фортепиано.

С удовольствием сердечным описываю тебе 18 февраля в доме Бронникова. – Ты помнишь, что 4-го инструмент был привезен – об этом писал тебе союзник Балкшин. Следовательно, ты знаешь, что 18-го минул срок карантинных мер по инструкции Яковлева.

В 12 часов, когда Аннушка возвратилась из училища, приглашен был Берг. Я взял ключ и отворил замок. Подняли крышку, и все ахнули от восхищения при виде работы отчетливой и новой для нас – сибиряков – работы г-на Зике. Тронула Аннушка первая клавиши, и представь себе, что все звуки верны (только две струны Берг немного подстроил). Пошли аккорды – я сел, задумался в самых отрадных думах. Все вы явились около меня, всех вас я целовал, обнимал. Без сомнения, вы должны были и там ощутить эту торжественную минуту, глубоко чувствуемую без оханий и аханий! Аннушка пошла собирать всех – явились Муравьевы-Апостолы. Тот же восторг и речи о вас!

Сели обедать, а вечером к чаю собралась вся ялуторовская артель с семьей Балакшина. Устроился музыкальный вечер. Молодежь даже повертелась под звуки отличного, громкого и чрезвычайно нарядного простотой своей фортепиано.

Вот как вы меня балуете, добрые мои друзья! За что все это делается? Вы, верно, лучше меня это знаете, потому что так делаете.

Я сел сегодня за твой листок в ожидании Николая Николаевича Муравьева – его ждут сегодня или завтра. – Опять повторяю тебе мое желание, чтоб ты с ним познакомился. Он, без сомнения, сам сделает первый шаг, но я бы хотел, чтоб ваша встреча не кончилась одним разменом китайских визитов. Ты с удовольствием сблизишься с этим живым существом.

Ваше фортепиано – первое в нашем городке, – это немного еще значит, хотя, впрочем, здесь до него было уже пять инструментов; не во всяком уездном городе, особенно сибирском, встречается такое богатство музыкальное. Г-ну Зике, о котором я до сего и понятия не имел, следовало бы объявить в газетах признательность за его произведение художественное, но я не печатаюсь и газет у нас не издают. Следовательно, надобно ограничиться тем, чтоб ты за меня сходил к нему вместе с Яковлевым и сказал ему, что инструмент превосходный, дошел до меня в совершенной исправности и всех восхищает. Ничего нет мудреного, что к нему будут отсюда заказы.

Одним словом, ура Лицею старого чекана! Это был вечером тост при громком туше. Вся древность наша искренно разделила со мной благодарное чувство мое; оно сливалось необыкновенно приятно со звуками вашего фортепиано. Осушили бокалы за вас, добрые друзья, и за нашего старого директора. Желали вам всего отрадного; эти желания были так задушевны, что они должны непременно совершиться.

Теперь Аннушка уроки берет дома – и субботы мои оживились для молодежи, которая с нами.

Портрет твой над фортепиано.

Не знаю, сказал ли я все, что хотелось бы сказать, но, кажется, довольно уже заставлять тебя разбирать мою всегда спешную рукопись и уверять в том, что ты и все вы знаете. На этот раз я как-то изменил своему обычаю: меньше слов! – Они недостаточны для полных чувств между теми, которые хорошо друг друга понимают и умеют обмануть с лишком четвертьвековую разлуку. – Вот истинная поэзия жизни!

Обнимаю тебя, добрый друг, а ты обними за меня всех наших ветеранов. Надеюсь, что когда-нибудь мне откликнешься. – Весточка от вас – истинная для меня отрада. Возьмите когда-нибудь листок и каждый скажите мне на нем словечко. Таким образом, я как будто всех вас увижу.

Когда будешь ко мне писать, перебери весь наш выпуск по алфавитному списку. Я о некоторых ничего не знаю.

Где Броглио, где Тырков?

Мне бы хотелось иметь в резких чертах полные сведения о всех. Многих уже не досчитываемся.

Пушкина последнее воспоминание ко мне 13 декабря 826-го года: «Мой первый друг и пр.» – я получил от брата Михаилы в 843-м году собственной руки Пушкина. Эта ветхая рукопись хранится у меня как святыня. Покойница А. Г. Муравьева привезла мне в том же году список с этих стихов, но мне хотелось иметь подлинник, и очень рад, что отыскал его.

Когда-нибудь надобно тебе прислать послание к нам всем:

На это послание есть ответ Одоевского нашего, который тоже давно не существует – умер на Кавказе. Может быть, все это тебе известно.

Обними крепко Бориса, пожми руку Катерине Павловне.

Прощай покамест, надобно еще несколько листков исписать.

Директору посылается целая тетрадь, лишь бы имел терпение читать.

Матвей Муравьев-Апостол именно видался с тобой у Корнилова в доме армянской церкви. Опять просит пожать тебе руку и благодарит, что ты его не забыл.

Верный твой Jeannot.

Любезный друг Матюшкин, ты уже должен знать из письма моего к Николаю от 12 июня, что с признательностью сердечною прочтен твой листок от 8 мая. Посылка получена в совершенной исправности. Старый Лицей над фортепианами красуется, а твой портрет с Энгельгардтом и Вольховским на другой стенке, близ письменного моего стола. Ноты твои Аннушка скоро будет разыгрывать, а тетрадка из лицейского архива переписана. Подлинник нашей древности возвращаю. От души тебе спасибо за все, добрый друг!

Обними всех наших, караулящих Петербург, как я тебя обнимаю, – мильон раз. Желаю тебе всего хорошего и отрадного!

Странно, что наш сибирский H. H. тебя не видал. Он сам мне сказал, что непременно будет у вице- директора. При этом случае я пустил такую дробь, что он еще больше пожелал с тобой познакомиться. Видно, путевые впечатления не всегда доживают до приезда в столицу – или он намерен прежде выкупаться за границей, а потом уже показать себя тебе. – В этом человеке много хорошего, но есть и свои слабости: одна из них, по-моему, какая-то безотчетная доверенность к Мандарину. Ты, верно, угадаешь, кого я так назвал, когда он еще был не женат. Я никак не думал, чтоб этот гусь вступил в нашу семью сибирскую. – Я в бытность мою в 849-м году в Иркутске говорил Неленькиной маменьке все, что мог, но, видно, проповедовал пустыне. Теперь остается только желать, чтоб не сбылось для этой бедной, милой женщины все, что я предсказывал от этого союза, хотя уже и теперь ее существование не совсем отрадно.[375]

Вероятно, не удивило тебя письмо Балакшина от 26 июня. Ты все это передал Николаю, который привык к проявлениям Маремьяны-старицы.[376] – Записку о Тизенгаузене можешь бросить, не делая никаких справок. Это тогдашние бредни нашего doyen d'age,[377] от которых я не мог отделаться. Сын его сказал мне теперь, что означенный Тизенгаузен давно имеет другое место. Это дело можно почислить решенным.

Не знаю, так ли будет с манифестом о вступлении наших войск в Молдавию и Валахию. Вчера прочел его в газетах – и ровно тут ничего не понимаю. Громкое посольство Меншикова кончилось шуткой, которую ты, верно, слышал: она и до меня дошла. Я посмеялся, но смеха с делом не надобно смешивать в иных случаях. – Тебе, верно, теперь больше хлопот. Иностранные флоты что-то копошатся близ Дарданелл. – Объясни мне все это. Кажется, не нужно бы драться. Если хотят