безопасным. Стандарты устанавливает государство, но правительство нельзя назвать незаинтересованной стороной. Кроме того, в районах, окружающих подобные заводы, никогда не проводились официальные крупные и долгосрочные исследования медицинских и физических последствий. И хотя рассказывают ужасные истории о раковых опухолях, выкидышах, детях с врожденными дефектами, мутантных животных и растениях, нет твердых официальных данных, чтобы подтвердить это, и нет исследовательских материалов для сравнения.

— Но в это невозможно поверить, — ужаснулась я. — Почему не проводились исследования? Они были обязаны начать проводить тесты в тот же день, как был пущен первый завод.

— А кто стал бы их проводить? — мрачно улыбнулся Риз. — Правительство? Будь серьезной. Американская медицинская ассоциация? Ты смеешься: они все еще ведут споры вокруг фтористых соединений. Научные группы? Большинство из них зависит от правительственных субсидий. Частные лица? У них нет достаточного веса. В настоящее время ведутся некоторые исследования. Это началось, когда открылись многие негативные факты. Но работа ведется лишь в течение двух лет, а нам надо знать, каков совокупный долгосрочный эффект от отходов с низким уровнем радиоактивности. Всем известно, что взрыв может разнести нас к чертовой матери, но мало кто знает, что может причинить соседство со стронцием, тритием, плутонием или цезием в течение двадцати пяти, пятнадцати или даже десяти лет.

— Куда помещают отходы? Могут ли люди посмотреть на могильники? Могу ли я, например?

— Не знаю, можешь ли, — ответил Риз. — Даже не уверен, могу ли я. Но некоторые это делают, имея разрешение надлежащего типа. Я видел фотографии района отходов. Кроме того, был хороший документальный фильм о нашем заводе — камеры добрались и до этих площадок… Они не являются сверхсекретными и не запрятаны черт-те куда. Просто в те места трудно попасть. Есть участок, называемый местом захоронения, где значительное количество отходов с низким уровнем радиации закопано попросту в траншеях. Я не в восторге от подобных мер: траншеи без прокладки. Просто обычная земля. А еще есть открытые бассейны, где топят зараженный металл и оборудование, и заповедники цистерн, где захоранивают тяжелые отходы и шлаки. Мой информатор говорит, что было произведено более пятидесяти миллионов галлонов[88] шлаков на заводе „Биг Сильвер'. Даже если большая часть вывозится с территории, все равно остается достаточное количество опасной дряни. Кроме того, производятся спуски смазки и водоохладительной смеси с реакторов, этот парень утверждает, что они настолько горячи, что в них можно сварить лягушку, и он не думает, что это небезопасно для рыбы в реках. Сточные воды бегут в ручьи, питающие нашу реку в четырех местах, и под той территорией, о которой я беспокоюсь, есть целая сеть водоносных пластов. Но еще большие опасения вызывает подземное озеро Таскамбия, снабжающее питьевой водой весь район от Атланты до Таллахасси. Однако показатели загрязненности не превышают приемлемого уровня. Клянусь, не понимаю почему. Ведь если верить тому, что мы слышим, каждый второй завод каждый день заражает радиацией воздух и воду. Но завод „Биг Сильвер' все еще чист. Ты знаешь, не только мы одни наблюдаем за ним. Здесь кругом расположились лагерем многие люди, начиная с членов „Гринпис' и заканчивая маленькими пожилыми леди с волшебными ореховыми прутиками для поисков воды.

— Если эта дрянь попадет, если уже попала в воду, или в воздух, или в почву, то каковы будут последствия? — продолжала я расспросы. — Как мы узнаем об этом?

— Не представляю себе. Потребуются годы, может быть, целое поколение, чтобы последствия низкого уровня радиации проявили себя. Ты знаешь: рак груди, лейкемия, щитовидная железа, рак кости. Нужно было бы знать, как долго воздействовала радиация и в каких количествах, но просто-напросто нет данных. Кое-какие независимые исследования по другим участкам утверждают, что в районах, расположенных вблизи захоронений отходов, отмечается двойное количество заболеваний некоторыми видами рака, и сообщают о семьях и целых местностях с очень высоким числом заболеваний, слишком высоким, чтобы это было простым совпадением. Но эти исследования разобщены и не являются официальными. Если радиация и изменяет генетическую структуру, все равно об этом не узнают многие и многие годы. Я слышал, что у людей чаще всего поражаются щитовидная железа, легкие, грудь, желудок, толстая кишка и костный мозг. Насколько мне известно, в Пэмбертоне до сего времени не отмечалось какой-либо необычной вспышки заболеваний этих органов. Кто может сказать, достигнем ли мы и когда именно критической массы скопления отходов, захороненных в здешних местах? Мне известно, что было несколько случаев отклонений на болоте: прошлой весной в верховьях ручья Скретч нашел девятиногую лягушку. Я видел фотографию губки-мутанта, растущей из трещины в бочке с ядерными отходами, выброшенной в океан в непосредственной близости от Сан-Франциско. Такое уродство у любого вызвало бы чувство отвращения. В одной из статей говорилось, что осадочные породы на морском дне вокруг бочек изобилуют плутонием. Есть еще знаменитый черепаший трюк: год назад или около того Страттон-Фурниер сделал поразительное заявление — завод отлавливает всех черепах, которые забрели на его территорию. Сдается мне, большинство животных были настолько перегреты, что не могли таскаться за пределы резервации. Думаю, что это серьезный прорыв. Единственная видимая попытка Страттонов за двадцать пять лет проконтролировать причиняемый вред: знаменитая облава на перегревшихся черепах.

Я была способна лишь болезненно и беспомощно рассмеяться. Все оказалось слишком ужасно, чтобы изъявлять какие бы то ни было иные чувства. Я подумала о концепции „банальности зла', высказанной Ханной Арендт.[89] Конечно, она была права: самое всеобъемлющее зло неизбежно несет в себе элемент, порождающий смешное. Чудовищность должна маскироваться обезоруживающей слабостью. Дьявол должен разгуливать в лохмотьях ночного вора. Иначе он не сможет существовать. Человечество не потерпело бы существования неприкрытого зла.

— Значит, вы патрулируете леса. Вы несете сторожевую службу.

— В основном это делает Том, — сказал Мартин Лонг-стрит. — Скретч берет на себя территорию вверх по реке, где начинается Козий ручей. Том же наблюдает за Козьим ручьем на остальном участке вниз по течению, на протяжении почти двадцати миль к югу отсюда и за внешней границей завода.

Я посмотрела на Тома.

— Это была земля моего отца, — объяснил он. — Она была бы моей. И моя мать… продала ее. Я чувствую, что именно мне нужно наблюдать за ее сохранностью.

В его голосе не было горечи, наоборот, слышалась — и это было неприятно — какая-то вялость.

— Значит, вот чем ты занимаешься, когда уходишь в леса, — решила я.

— Отчасти, — подтвердил он. — Иногда я ухожу, чтобы произвести очищение. Или ищу то, о чем нужно позаботиться: больных или раненых животных, погибших рыб и тому подобное. Я просто обследую свою собственную землю вниз и вверх по реке и ручью. Скретч заботится о плантации „Королевский дуб'. Я не хожу на ту территорию. И я не хожу на земли завода.

— Иногда мне кажется, что ты схвачен здесь между Сциллой и Харибдой, — заметил Мартин. — Ты не бываешь на плантации и не наведываешься на территорию „Биг Сильвер'. Ты втиснут между ними, как кусок ветчины в сандвич.

— Диву даюсь, как они — заборы, значит — не доводят тебя до помешательства, — проговорил Скретч. — Тот, что вверху, где компания по заготовке леса находится, на участке „Королевского дуба'… о, как я взгляну на этот забор, меня чуть не выворачивает. Я писаю на него, как только удобный случай подвернется, но я не собираюсь к нему прикасаться.

— Мне эти заборы безразличны, — пожал плечами Том. — Я знаю каждый дюйм обоих участков. Не они удерживают меня от посещений.

— Но что-то удерживает? — поинтересовался Мартин.

— Да, но не заборы. А вонь. Один участок воняет целлюлозным заводом, а другой — смертью. Ну, народ, пошли. Обед подан, это довольно приятное небольшое угощение, не подумайте, что я хвастаюсь. Я трудился, как раб, в жаркой кухне несколько часов, пока готовил его.