Домик был небольшим и приземистым, но так раскинулся по холму и вниз по его склонам, что казался значительно больше своих размеров. Он был построен из широких, неподогнанных досок, которые под воздействием атмосферных явлений превратились в дивное шершавое серебро, жестяная крыша проржавела и стала насыщенного малинового цвета. Она сверкала на солнце, как гранат или слива. Весь дом был окружен осевшей верандой, такой широкой, что она почти вдвое увеличивала корпус самого дома, и по расстановке старой просиженной мебели, размещенной в нескольких местах веранды, я поняла, что эта часть дома используется как жилое помещение.

Сидя в автомобиле, я могла видеть кресла, старомодные качели для веранды, веревочный гамак, плетеный стол и обеденные стулья, помятое бюро с задвигающейся крышкой и что-то похожее на огромный уэльсский кухонный шкаф для посуды. Я подумала, что только сильный штормовой ветер способен задуть дождь внутрь веранды настолько, чтобы достать до мебели. Какое-то вьющееся растение ярко-багряного цвета оплетало отдельные участки галереи, образуя занавес, а в одном углу сучковатая старая глициния придавала веранде вид маленькой пещеры.

Внизу за домом я увидела кайму небольших ив, волочащих белесые ветви по медленной воде, островки тростника и водяных растений цвета львиной шнуры. За ними широкий ручей тек медленно- медленно, и определить, что вода вообще движется, можно было единственным способом: если случайная ветка или охапка красной листвы проплывет мимо, лениво вращаясь.

Противоположную сторону ручья также покрывали золотистые тростники и заросли подлеска, за ними стояла громада сверкающих осенних лесов. Я видела остаток старого, повидавшего виды причала — серый перст, уходящий в воду. Серебряное каноэ легко ударялось о него. Я уже видела это каноэ раньше с лежащим в нем прекрасным телом мертвого оленя. Я перевела взгляд на несколько автомобилей, стоящих на полосе серого песка у кромки коричневой травы. Людей я не видела.

— Где же все? — спросила я так же, как когда-то в „Королевском дубе'.

— Наверно, сзади, за домом, на веранде, выходящей на ручей. Том обычно там принимает гостей. Та веранда шире, чем эта. Даже отсюда я чувствую запах дыма из ямы для барбекю.

Мы с Хилари вышли из машины, и я тоже уловила запах, богатый, густой, чудесный запах острого, едкого дыма, вызывающий слезы. Мы с дочкой немного поели перед отъездом, и здесь, за городом, в этом ясном и странном свете, на теплом, густом, пахнущем лесом воздухе, я внезапно почувствовала волчий голод.

Том Дэбни вышел из-за дома, одетый в голубые джинсы, вылинявшую фланелевую рубашку и мокасины на босу ногу. Он появился бесшумно, казалось, возник из сверкающего света и подошел к нам, широко улыбаясь. В ярком солнечном свете я увидела морщинки между его темными прямыми бровями и сетку темных линий в уголках узких, глубоко сидящих голубых глаз. Они были точной копией глаз его матери и сестры. Но их выражение было совершенно иным. Глаза будто танцевали от веселости, которая была близка к помешательству. Том слегка задыхался, и у меня промелькнула мысль, что он только что танцевал. На крепком заостренном подбородке виднелась темная тень бороды, а на черных волосах покоился венок, сплетенный из каких-то небольших острых и блестящих листьев.

И — это было восхитительно, волшебно — на плече у Тома сидел большой енот с черными глазами- пуговками, посверкивающими из бандитской маски. Зверек цеплялся за волосы хозяина маленькими, умными, темными лапками.

Хилари робко и недоуменно улыбнулась.

— Очаровательные женщины семьи Колхаун, — произнес Том Дэбни, — очень рад, что вы прибыли на мой праздник в День Благодарения. Это придает моему дому еще большее значение. Картер, дружище! Спасибо, что привез их.

Он наклонился и поцеловал меня в щеку — серьезный, целомудренный поцелуй. Я затаила дыхание и медленно выдохнула. Том протянул руку, поднял кисть Хилари, наклонился и поцеловал, пробормотав: „Мадемуазель, я очарован. Вы оказываете мне честь'.

Хилари захихикала — тоненький, невообразимый звук. Том продолжал держать руку девочки в своей, он повернул голову и пробормотал что-то еноту. Зверек проковылял по его руке на плечо Хилари и примостился у ее волос. Хил вздрогнула, сгорбила плечи и посмотрела на меня, затем очень медленно повернула голову так, что ее щека легла на густой полосатый мех енота. Едва заметная улыбка вновь появилась и стала разрастаться, девочка подняла руку и опасливо прикоснулась к пушистой шее зверька. Енот застрекотал, протянул свои маленькие лапки и похлопал Хил по лицу.

— Это не страшно? — опасливо спросила я Тома. Я тоже улыбалась, едва осмеливаясь позволить себе чувствовать улыбку.

— Нет, конечно, — заверил Том. — Старый Эрл живет у меня с тех пор, как я нашел его в лесу, под деревом, плачущим мальчуганом. Какая-то задница подстрелил его маму. Он не знает, что он енот. Но он очень разборчив и на ном попало не катается. Это должно польстить тебе, Хилари.

Мы обошли вокруг дома. Около тридцати человек стояли и сидели на огромной старой веранде. Она не имела крыши, как патио или палуба, простиралась над ручьем и была открыта солнцу, которое лилось с небес, подобно дикому меду. Должно быть, она поддерживалась сваями — темная вода текла прямо под ней, и я могла видеть ее через щели в широких досках. В дальнем конце дома часть веранды была огорожена; я не знала, что там находится.

Я подумала, что лес и вода были в такой же степени частью жизни в этом пристанище чародея, как обои и ковер в нормальном доме. Наверное, обычные стены и крыша вскоре могут надоесть и даже станут давить на того, кто жил в подобной обители. И я решила, что теперь понимаю, почему Том Дэбни не желал покидать лес.

— Было бы тяжело оставить все это, — заметила я.

— Самое прекрасное время здесь — осень и весна, — рассказывал Том. — Вы видите самое лучшее, что здесь может быть. В середине августа в лесах невозможно глубоко вздохнуть от духоты, а москиты