известно, через что вам с дочерью пришлось пройти… Тиш рассказывала. И я был бы жестоким дураком, если бы добивался вас после всего случившегося.

Мое лицо вспыхнуло:

— Тиш не имела права ничего рассказывать, — заявила я, гадая, что именно она сказала Картеру и как далеко она зашла. Конечно же, Тиш не могла поведать о том темном пятне, которое я прятала внутри…

— Нет, она имела самое большое право, какое только существует. Тиш очень любит вас, она не хочет допустить, чтобы вам снова причинили боль, и совершенно ясно дала мне понять, что, если я поврежу хоть самое малое, она убьет меня собственными руками.

— По крайней мере, она могла бы сказать мне о том, что сообщила вам. А теперь я чувствую себя раздетой — вы знаете обо мне все, а я о вас — ничего. Я даже не знаю, есть ли у вас дети. Даже не знаю, как… как вы…

— Детей нет. Это всегда было для меня настоящим горем. Я люблю ребятишек. Вы хотели спросить, как умерла моя жена?

— Да… Я даже спрашивала об этом Тиш, но она сказала, что это ваше дело — расскажете сами, когда будете готовы. Поэтому я и не задавала вопросов. Я думала, вам будет тяжело…

— Тяжело было вначале. А теперь — нет. Прошло почти шесть лет. Я не говорю много о прошлом просто потому, что роль опечаленного вдовца мне всегда казалась неловкой, и в конце концов я был рад до черта, что она, моя жена, ушла. До сих пор эта мысль приводит меня в ужас…

Я безмолвно смотрела на него, изо всех сил сдерживая себя, чтобы не сказать сейчас что-нибудь обидное. Любое слово могло причинить ему боль, а мне — дать груз особого интимного знания, неизбежно появляющегося, когда приоткрывается завеса над тайной. Подобную тяжесть мне уже никак нельзя было вынести.

— Это был рак. Ран яичников. — Глубокий голос Картера звучал так, словно он рассказывал анекдот в клубе „Киванис'. — У нее всегда были неприятности по женской части. И, наверно, поэтому мы не могли иметь детей. Очень тяжелый вид рака. Он длится невероятно долго, и все время нестерпимая боль… по крайней мере у моей жены было именно тан. Где-то в середине болезни она кричала и просила меня убить ее, а в конце — большую часть времени, когда она не спала, то просто выла. На Джоан всегда чертовски слабо действовали лекарства, и мы не могли найти ничего, что убило бы эту боль. Ничего. А что-нибудь слишком сильное могло без труда убить саму Джоан. Но я готов был дать и такое лекарство, и она с радостью приняла бы его, но никто, никто не соглашался его выписать. Тем не менее я искал средство повсюду, ездил даже в Мексику, пытаясь найти хоть что-нибудь. Все бесполезно. Я уже собирался отправиться в Голландию, когда Джоан в конце концов ушла из жизни. Мне говорили, что она находилась в коме, но это было не тан.

— Даже страшно вообразить такое, — проговорила я сквозь слезы.

— А знаете, что было самым невыносимым? Джоан умерла в полном одиночестве… Потому что я к тому времени испытывал такой страх и отвращение, что не смог даже ухаживать за женой. Я был там, вернее, мое тело было там, но мозг оказался где-то далеко-далеко, за миллионы миль, прячась в яме, в песке. А мне оставалось только орать: „Замолчи! Замолчи!' Мне был отвратителен ее вид и нескончаемые требования, требования, которые я не мог выполнить. Я ненавидел этот бесконечный вой и то, как она выглядела и как от нее пахло. И больше всего я ненавидел самого себя. Когда люди приходили, или звонили, или присылали письма, я хотел закричать им: „Заберите ваши цветы, вино и деликатесы и отдайте их тем, кто этого заслуживает. А я — не скорблю! Я даже радуюсь! Я такой же мертвый, как она, Джоан устыдила меня настолько, что мне стало противно жить'.

Я протянула руку и положила на его большую, теплую ладонь, на которой чувствовались мозоли от клюшки для поло. Я сжала его руку, и через мгновение он ответил мне тем же.

— И вот с тех пор самое главное для меня — спокойная жизнь, стремление делать ее настолько обыденной, приятной, небогатой событиями и лишенной волнений, насколько это возможно. И поменьше привлекать к себе внимания. Я смертельно устал от чрезмерности. И больше не хочу никаких крайностей. Мне безразлично, будет ли мне скучно всю оставшуюся жизнь. Рак — это безобразие и позор. Энди, я исчерпал всю свою терпимость в последний год жизни Джоан. Такая форма существования не вызывает восхищения. Нет. Но я должен быть честным с вами. Сил у меня не осталось никаких. Поэтому я так хорошо понимаю, что вы должны чувствовать. И поэтому я решил никогда не давить на вас. Со мной вы в безопасности. Конечно, я бы хотел достать вам луну с неба, но по крайней мере могу предложить спокойствие. Не волнуйтесь. Позвольте мне быть вашим добрым приятелем, удобным старым ботинком, всегда находящимся поблизости, или оставаться другом до тех пор, пока вы того хотите. И мы посмотрим, нуда это нас заведет. Если что-то и ждет нас впереди, то это что-то будет на ваших условиях. Я никогда не напугаю вас и не причиню боли. И, если не смогу быть мягким, уйду.

— Не могу себе представить, какая вам польза от всего этого? — недоумевала я. — Что до меня, то ваше предложение прекрасно. Но вы — деловой, преуспевающий человек в расцвете сил. Вы можете достичь чего угодно. Любая женщина будет гордиться, если вы разделите ее судьбу. И, конечно, вы заслуживаете большего, чем я смогу дать вам. Не могу понять, почему вы вообще тратите на меня время.

Он засмеялся и растрепал мне волосы. Я ненавидела, когда это делал Крис. Такой жест как-то принижал меня и делал похожей на ребенка. Но в руке Картера было столько нежности и радостного освобождения! Его прикосновение освободило меня от ответственности и тяжелого чувства.

— Чтобы избавиться от более низменных порывов, существует поло, — усмехнулся он. — А почему я трачу на вас время? Потому что вы умная, милая и такая привлекательная, как бурундук, вы очень усердно пытаетесь самостоятельно справиться со своими делами и не скулите. А еще мне нравится, что вы не носите сапоги, галифе, жакет для верховой езды и шляпу а-ля Индиана Джонс. И вы не любите лошадей, и не можете стрелять из ружья, и у вас нет собаки, и вы не богаче, чем я. И потому что я…

— Довольно, — прервала я хвалебную речь, тоже смеясь. — Этого вполне достаточно. Картина ясна. Когда, как говорит Тиш, я ассимилируюсь в Пэмбертоне, вы и не взглянете на меня.

— Во-первых, я буду всегда смотреть на вас, во-вторых, вы никогда не ассимилируетесь в Пэмбертоне. Во всяком случае, не до конца. И всегда будете самой собой, несмотря ни на что, Энди. Вот это и есть настоящая причина того, почему я трачу на вас время, как вы говорите. Я чувствую в вас что-то вроде… способности оправдывать взятые на себя обязательства. Для этого нужна очень большая сила. И здесь нельзя ошибиться, как нельзя ошибиться в том, что у нас под ногами земля. Я хочу быть рядом, когда вы пустите свою силу в ход. И мне бы очень хотелось думать, что я смогу оказаться именно тем человеком, по отношению к которому вы и возьмете обязательства. Ради этого стоило бы ждать.

Я была тронута этими речами, хотя и смеялась до последней минуты. И еще появилась тревога. Значит, Картер почувствовал темную силу, скрытую во мне, но истолковал ее значение совершенно неправильно.

— Действительно, во мне есть некая мощь, но я вовсе не уверена, что она касается обязательств, — проговорила я медленно. — Во мне существуют вещи, о которых вы не знаете. Это для вас может быть непонятно, Картер. Я не всегда такая, какой кажусь. Я не совсем такая хорошая или… простая, как вы считаете. Я не хочу вводить вас в заблуждение.

— Если вы имеете в виду вашу… замужнюю жизнь… Тиш рассказывала мне о ней, и то, что вы думаете об этом… — сказал Картер осторожно. — Как вы только можете думать, что случившееся — ваша вина? Наивная молодая девушка, еще даже не окончившая колледж, совершенно не знающая жизнь и даже свое собственное тело… и вдруг оскорбления, позже — избиения!.. Это его вина, Энди. Не ваша. Его и ничья больше. Его помешательство. Я даже не думаю об этом. Мне только хочется съездить в Атланту как-нибудь вечером и пристрелить сукина сына — вашего мужа. Я мог бы проделать вояж прямо на этой неделе и прибыл бы обратно точно к обеду.

На мгновение меня охватила вызывающая головокружение кровавая ненависть к Тиш и Картеру. Но затем я почувствовала восхитительную волну легкости и освобождения. Конечно, Тиш не должна была ему говорить о том, чем мы занимались с Крисом, и о моих тайных мыслях. Но она сделала это и сделала из-за любви ко мне. И теперь Картер все знал, но не придавал всему случившемуся особого значения и даже, казалось, ценил меня еще больше. Главный мост был взорван еще задолго до того, как предстояло перейти