велению своего сердца и работавшая в „Корпусе мира'. И она еще говорит о тайном либерализме! Об окраске оживляющего их газон жокея в белый цвет!

— Прекрасный поступок, — произнесла я. — Можете размахивать вашими флагами. Чугунные жокеи — единственные чернокожие, виденные мною в Пэмбертоне, которые никому не прислуживают. В городе почти нет евреев, „гишпанцев'. Может быть, я единственная здесь гречанка?

Мы тут же заспорили, как будто я уязвила Тиш, и бурливший в ней гнев вырвался, как артиллерийский залп, навстречу моему возмущению. Она резко затормозила и повернулась ко мне.

— О'кей, Энди, а скажи-ка мне, сколько чернокожих, евреев и даго[22] ты приглашала к себе на обед в Атланте? Сколько раз ты выходила на демонстрации и выступала с речами в их защиту? И как долго твоя Хилари посещает закрытую школу?

— Но вы же хотели открыть клинику с аптекой и консультировать ребятишек из гетто… Вы собирались — ты и Чарли…

— И мы сделали это. Мы провели два года в Боливии, в „Корпусе мира', занимаясь именно этим. Вспомни. Мы пожертвовали своим временем. Я и теперь даю несколько бесплатных консультаций, а у Чарли множество бедных пациенток. Не говори мне о том, что мы сделали и чего не сделали. А где ты была все эти годы в Атланте до рождения Хилари? Ведь ты не работала. Ни в гетто, ни где-то в другом месте, я думаю…

— Спина — вот мое рабочее место! Или секс без перерыва, или сплевывание крови из разбитого рта — вот мои занятия! И не смей так говорить со мной!

Я глубоко вздохнула и остановилась. Мы с ужасом уставились друг на друга, и в уголках глаз Тиш я заметила слезы. Они появились там, где раньше я никогда их не видела.

И моя подруга вновь стала той Тиш, которая любила меня все годы с тех пор, как мы узнали друг друга, которая нашла мне работу и открыла мне и моему затравленному ребенку свой дом и свою жизнь.

Никогда еще, даже во времена самого ужасного и бездумного подчинения Крису, я не чувствовала себя так гадко и мерзко, как сейчас. Хилари распахнула дверцу „блейзера', выпрыгнула из машины и бросилась в дом. Я закрыла лицо руками и разрыдалась. Ведь я забыла, что дочка все время сидела рядом.

— Даже не знаю, что сказать, — рыдала я, — мне так стыдно. Ты и Хил…

Тиш подвинулась на сиденье и обняла меня. Она пахла, как всегда — теплом, застоявшимся запахом сигарет и солнечным светом, который запутался в ее чистых жестких волосах. Она пахла так, как и должна была пахнуть Тиш. Моя и только моя Тиш…

— Ох, Энди, перестань, — бормотала она, и в ее голосе почувствовались слезы, — я знаю… „ягуары', „Кровавые Мэри', охота на лис… Я ведь не совсем мать Тереза. Так легко потерять остроту восприятия, которая бывает у тебя, когда ты молода, и которая делает возможным всякое самопожертвование и службу другим. Мне стыдно, но это именно тан. Я не осуждаю тебя. У тебя была дерьмовая жизнь. Ты болезненно беспокоишься по поводу Хилари, ты устала и напугана и становишься вредной, когда опасаешься чего- нибудь. Завтра я постараюсь быть более приятной. А Пэмбертон станет еще лучше.

И действительно, город показался настолько милым на следующее утро, насколько отталкивающим он был накануне. Возможно, я начинала терять остроту ощущения, о которой говорила Тиш, но то, что казалось чрезмерным и искусственным вчера, приобретало в это утро очарование и магию. Солнце не светило уже так беспощадно с небес и утеряло свою диснеевскую сказочную искусственность. Теперь оно казалось золотым и несущим добро. Воздух не был разреженным и давящим, а стал чистым, душистым и вселяющим бодрость. Трава не казалась утрированно-зеленой, как на цветной фотографии. Она превратилась в сочный, густой и почти голубой от свежести покров. Люди, мимо которых мы проезжали, отнюдь не выглядели карикатурно. Они держались с достоинством, были привлекательны и солидны. Даже „ягуары', „мерседесы' и неизбежные джипы и лендроверы не были вычурными, а казались необходимыми для того, чтобы сгладить выбоины на желтых земляных дорогах.

Внутри большого „ягуара' Чарли было тепло, и уютный салон приятно успокаивал нервы в утреннем холодке. Пар от чашек кофе вливался в насыщенный запах кожи, а по радио Пегги Ли пела: „Когда мир был молодым'…

Хилари, одетая в старые галифе и сапоги Кейти, дочери Тиш, выглядела благородно, привлекательно, как настоящая наездница, и она сама знала об этом. Даже я была тайно и малодушно довольна, что смогла влезть в брюки для верховой езды, одолженные мне Тиш.

Покрой брюк скрывал мой округлый зад, копна непослушных волос была зачесана назад и собрана в конский хвост, перевязанный шарфом. Я чувствовала себя, как Джеки Кеннеди-Онассис по дороге на охоту в Пипэк. В этот момент казалось, что нам не просто можно, но и необходимо жить в этом городке под названием Пэмбертон.

Три больших трека Пэмбертона — тренировочный, одномильный и круг для стипль-чеза — располагались в роще к западу от Пальметто-стрит, окруженные сетью грунтовых улиц, на которых были выстроены самые большие коттеджи и дома, а также большинство из двенадцати частных конюшен города и конных заводов.

Конюшни казались великолепными в голубом утреннем свете — длинные, приземистые: их побелка стала белесой от непогод. Огромные деревья поднимали свои могучие ветви над крышами этих окрашенных в белый, красный или серый цвета построек, образуя тенистые своды. Беговые дорожки, коррали, круги были аккуратно расчесаны граблями, так же как и посыпанные белой галькой подъездные аллеи и стоянки для автомобилей. Каждая конюшня щеголяла своим флюгером и деревянной вывеской, покрашенной в цвета владельца. Мне понравились их названия: „Догвуд', „Ранэвей', „Хикори Бренч', „Хэнд-ту-маус'.[23] Имена же владельцев уже приобрели благородный налет легенд и денег: Биддл, Уитни, Дюпон, Лонгуэрт, Бельведер.

Чарли провел „ягуар' к конюшне „Ранэвей', длинному приземистому сооружению. Стены были выбелены, а ставни окрашены в зеленый цвет. Зелено-персиковый флажок оповещал: „Владение Бельведеров'.

— Здесь мы встретимся с Картером, — сказал Чарли. — Он совладелец одной из лошадей Пэт Дэбни, что дало ему повод приударить за самой хозяйкой.

— Ты сплетничаешь больше всех женщин, которых я когда-нибудь встречала, — упрекнула мужа Тиш. — Картер порвал с Пэт пару лет назад, сказав, что она ему не по карману, а сама Пэт не хотела содержать его. Жена Картера умерла от рака пять лет тому назад, Энди. И он с тех пор не женился, хотя давно оставил скорбь. Я говорю тебе на тот случай, если ты заинтересуешься.

— Нет, не заинтересуюсь, — заверила я. — Бельведер… Дэбни… Кто чем владеет? И где раньше я могла слышать эти фамилии?

Тиш рассмеялась:

— В Пэмбертоне так или иначе все связано. Ты к этому привыкнешь. Бельведеры — семья, владевшая раньше поместьем, где расположен твой домик. Это старое, известное имя в сфере резиновых шин и лошадей. Пэт Дэбни, владелица „Ранэвей', — урожденная Бельведер. Она единственная из семьи, кто еще приезжает сюда. Ее папочка оставил дочке конюшню. А фамилию Дэбни ты слышала, когда я рассказывала о „Королевском дубе', той огромной плантации в топях Биг Сильвер. Этими землями владеют Клэй Дэбни и его сын Чип. А Пэт была замужем за племянником Клэя — Томом. Дэбни — старая и уважаемая фамилия в Пэмбертоне. Они здесь были всегда. Ты много услышишь о них, а может быть, и познакомишься сегодня кое с нем. С Пэт — наверняка. А возможно, и с Клэем. Пэт — чистопородная Бельведер. Не знаю, почему она так старалась сохранить фамилию мужа после развода. Нет, с Клэем ты не встретишься — я слышала, он поехал по делу в Атланту. Он владеет сетью радиостанций, газет в этих краях и некоторой недвижимостью в Атланте. К тому же он — член законодательных органов штата. Тома ты не увидишь точно. Он наш местный отшельник и едва ли когда-нибудь выходит из топей Биг Сильвер.

— Похоже, этот парень в моем вкусе, — заметила я. — А что, он живет на дереве?

— Нет, у него что-то вроде хижины на Козьем ручье в глубине топей вблизи реки. Он живет там круглый год. Я думаю, это одна из причин, почему Пэт развелась с ним. Он отказался переезжать с ней в город.

— И он не хотел оставлять свою работу, чтобы ухаживать за конюшней женушки, — вмешался Чарли,