Дома, за исключением завтраков, обедов и ужинов, она проводила время в своей комнате, оставляя дверь слегка приоткрытой. Я знала, что большую часть дня она пишет что-то в тетради, пишет упорно и с такой сосредоточенностью, какая обычно бывает только у взрослых и очень пугает. Хилари не показывала, что она пишет, а я не спрашивала. И еще. Девочка никогда не произносила имени Тома.

— Думаю, это называется недостаток эмоций, — однажды сказала Тиш, зайдя в гости с пучком буйно цветущих цинний и с приглашением на ужин. Я приняла цветы и отказалась от приглашения.

— Я просто не могу заставить ее пойти на ужин, Тиш, — уныло проговорила я. — Это состояние летаргии подобно зыбучим пескам. Мне кажется, что она не может двигаться. Я просто не в состоянии каждый раз выдерживать сражение, когда хочу отвести ее куда-то. Легче остаться дома.

— Легче для кого? — Тиш пристально посмотрела на меня. — Ты выглядишь так, будто месяцами сидела в подземной тюрьме. Будто только что вышла из Аушвица. Ты смотрелась в зеркало последнее время? Ты понимаешь, что сейчас такая худая, какой я не видела тебя никогда? То есть когда я вообще тебя видела. Послушай, Энди, я не собираюсь распространяться по этому поводу, но даже дураку ясно, что дело, связанное с Томом, убивает вас обеих. Мы с Чарли совершенно растерялись и не знаем, что сделать и как тебе помочь. Я не осуждаю тебя. Том действовал как сумасшедший, сбежавший из больницы. Я не могу понять, что в него такое вселилось, но в глубине души я знаю, что Том Дэбни не сошел с ума. Ты тоже должна знать об этом. Именно ты. И не думаю, что ты не придаешь ни малейшего значения тому, говорят ли о нем люди, так ведь? Может быть, подобное отдаление от Тома, нежелание видеться с ним — не тот путь, по которому следует пойти? Может быть, если бы ты вернулась к нему или по крайней мере съездила посмотреть, что с ним происходит, было бы лучше и для тебя самой?

— Нет, — ответила я, и что-то в моем голосе вынудило Тиш прекратить этот разговор.

— Что ж, может быть, когда-нибудь ты расскажешь мне, что случилось на самом деле, — произнесла она тихим, обеспокоенным голосом. — А до тех пор я не буду цепляться к тебе. Но я буду беспокоиться. И я не могу молчать по поводу Хилари. Я люблю ее, как свою дочь. Тебе придется попросту выставить меня вон, если не хочешь, чтобы я пилила тебя из-за девочки. Ты будешь вынуждена искать какое-то средство, чтобы помочь ей. Ты должна отвезти ее к хорошему психиатру. В Уэйкроссе есть один новый врач. Я слышала, он чудесно обращается с детьми.

— Мы были у него в прошлый четверг. Его зовут Харпер. Фрик Харпер. Он хочет, чтобы его пациенты называли его просто Фрик. Не знаю, как Хилари, а мне он понравился. Но, по крайней мере, она пошла и разговаривала с ним, а это больше, чем она позволяет себе со мной. Не знаю, о чем они беседовали, но Фрик, кажется, думает, что девочка постепенно вернется в нормальное состояние. Он лечит ее новым антидепрессантом, имеющим мало побочных эффектов. Врач сказал, что, когда лекарство начнет действовать — а это произойдет где-то через три недели, — состояние Хил начнет улучшаться. Он говорил, что для травм, полученных Хилари в прошлом году, безмолвное лечение применяется довольно часто, заявил, что ее поведение в отношении воды вполне понятно, а то, что она пишет, является хорошим терапевтическим средством. Пусть занимается этим столько, сколько хочет, говорит старик Фрик, это один из методов который он предлагает в случаях депрессии.

— Ты рассказала ему все? — осторожно спросила Тиш. — Ты рассказала ему, в каком состоянии сейчас находится Том, что он говорит и делает?

„Не все, — ответила я самой себе. — Ничего о дикой естественной жизни, экстазе, жертвоприношении и танцах в обнаженном виде. Ничего о стрелах, выпущенных в окровавленных поросят, ничего о воде, которая горит и убивает. Нет, Тиш. Не все'.

— Я рассказала ему о Томе, — вслух произнесла я. — Врач сказал, что это очень тяжело для ребенка, который уже однажды был оторван от какой бы то ни было стабильности, тяжело видеть… поведение, отклоняющееся от нормы, — кажется, такой термин он использовал, — видеть это в том человеке, которому она наконец-то научилась доверять. Самое важное теперь — стабильность и поной. Фрик допускает, что Хилари не стоит находиться в обществе Тома. Он заявил, что это будет фактически катастрофой. Это его слова.

— Ну что ж, он врач, — с сомнением произнесла Тиш. — Но все же я не думаю, что Том ненормальный. И ничто не может убедить меня, что он опасен.

— Тиш, но Том был в тюрьме, — возразила я. — Он выступает по телевидению как помешанный. Он почти сбил с ног Френсиса Милликэна.

„Но я видела, как горела вода, я видела', — крутилось в моем мозгу.

— Сбить с ног Френсиса Милликэна означает быть сумасшедшим? — усмехнулась Тиш. — Послушай, я знаю, что Том поступает как ненормальный человек, но я не считаю, что он таков на самом деле. Я знаю, как ты и Хилари относились к нему до недавнего времени. И я вижу, как относитесь теперь… О'кей. Я закончила. Я уже за дверью. Но, Энди, если Чарли и я можем помочь…

— Знаю. — Я почувствовала, как комок подступает к горлу. — Я люблю тебя, Тиш.

Подойдя к подруге, я крепко обняла ее, она ответила тем же, а затем вышла, захлопнув дверь в пылающий день.

Я пошла в комнату Хил. Девочка спала на смятой постели, телевизор тихо и бездумно повизгивал, тетрадь лежала раскрытой на покрывале рядом с Хилари. В тусклом зеленом свете девочка выглядела очень хрупкой, худенькой, похожей на призрак, мне показалось, что в ней есть что-то потустороннее, что-то, что вскоре растает и исчезнет. Откуда-то в моем сознании всплыли слова: „Анна Франк'.[101] Я внезапно оледенела. Я потянулась к руке дочери, чтобы прикоснуться, разбудить, но затем сдержалась. Ее дыхание было глубоким и ровным, грудная клетка спокойно поднималась и опускалась. Я посмотрела на тетрадь; страницы были испещрены сжатым мелким почерком Хилари, и я не могла прочесть написанное. Толстая тетрадь уже заканчивалась. Я тихо перевернула ее, чтобы взглянуть на обложку тетради. Промелькнуло много страниц, исписанных убористым почерком. На обложке Хилари наклонными изысканными строчками в довольно удачной попытке каллиграфии черным фломастером вывела: „Истинная история Тома Дэбни'.

Я вернулась в гостиную, легла на диван и долго плакала. Именно это я лучше всего помню о том лете — бесконечные, непрекращающиеся слезы. Слезы, не утолявшие печаль и не облегчавшие боль.