— Вот как. Ну и хрен с тобой.
— Что вы сказали?
— Я говорю, скоро на месте будем.
— Вижу, вижу. А это что такое?
— Птичка побегунчик, сеньор. Это, конечно, если по-здешнему называть.
— Я не про то. Я про селение. Смотрите, оно совсем пустое, будто вымерло. Тут, похоже, и не живет никто.
— Почему «похоже»? Тут и в самом деле никто не живет.
— А Педро Парамо?
— Педро Парамо умер много лет назад.
Был тот вечерний час, когда в селениях дети выбегают играть на улицы, наполняя звонкоголосым гомоном тускнеющий воздух, а черные стены озарены оранжевыми отблесками заката.
Так, по крайней мере, было вчера вечером в Сайуле. Там же, в Сайуле, видел я и голубей; они проносились высоко над моей головой, быстро взмахивая крыльями, словно стряхивали с себя уходящий день. Они взмывали вверх и камнем падали на крыши, а им вдогонку, окунаясь в густеющую синеву неба, летели крики детей.
Но в селении, где я был сейчас, царило безмолвие. Мои шаги громко отдавались на булыжной мостовой. И стены, пунцовые от заходящего солнца, откликались на эти гулкие шаги пустынным эхом.
Я шел по главной улице местечка. Необитаемые дома, дверные проемы без дверей, поросшие травой пороги. Как она называется, эта трава? Погонщик говорил мне. Ах да, «разор-трава, так мы ее тут называем. Только и ждет, лиходейка, чтобы дом опустел, — сразу изо всех щелей начинает лезть. Сами увидите, в Комале ею все дома заросли».
Проходя перекресток, я заметил мелькнувшую чуть поодаль женскую фигуру, закутанную в черную шаль, но женщина тотчас исчезла, будто растаяла в воздухе. На мгновение я остановился, потом зашагал дальше. Я снова шел по улице, заглядывая в зияющие проемы дверей. Неожиданно носом к носу я столкнулся с женщиной в шали.
— Добрый вечер, сеньор! — приветствовала она меня, проходя мимо.
Я обернулся и крикнул ей вслед:
— Где живет донья Эдувихес?
— Там, — показала она пальцем. — В доме возле моста.
Ничего особенного я в женщине не заметил. Обыкновенный человеческий голос. Во рту — зубы, а за ними — быстрый язык. Я видел, как он шевелится, когда она говорит. И глаза точно такие, как у всех других людей на земле.
Сумерки густели.
Уходя, она снова пожелала мне доброго вечера. И хотя по-прежнему нигде не было видно ни играющих детей, ни голубей, ни синих кровель, я вдруг почувствовал, что в селении кипит жизнь. А если мне чудилось вокруг одно лишь безмолвие, то только потому, что я еще к безмолвию не привык, или, может быть, потому, что в ушах у меня звучало множество разнообразных шумов и голосов.
Да, человеческих голосов. Здесь, где почти не было воздуха и нечем было дышать, они слышались много явственней. Я носил их в себе, и они были тяжки, словно камни. Мне вспомнились слова матери: «Там ты снова услышишь и лучше поймешь меня. Я буду ближе к тебе. Голос моих воспоминаний проникнет в тебя и вытеснит голос моей смерти, если только у смерти есть голос». Мама… Живая.
Мне хотелось сказать ей: «Ты дала мне неверный адрес. Ты ошиблась и послала меня не по той дороге. Ты сказала: „Иди туда-то и туда-то“. И я пустился в путь, разыскивая селение, затерянное на краю света, и человека, которого давным-давно нет в живых».
Я пошел на шум реки и увидел дом возле моста. Я протянул руку, чтобы открыть дверь, но рука нырнула в пустоту, как будто это она, пустота, распахнула передо мной дверь. За порогом стояла женщина.
— Войдите, — произнесла она.
И я вошел.
Я остался в Комале. А погонщик отправился со своими осликами дальше.
— Мой путь лежит туда, к тем высоким горам, — сказал он на прощанье, — там мой дом. Хотите, идемте со мной, гостем будете. Хотите — оставайтесь. Осмотрите селение, раз уж вам так любопытно, а может, невзначай кого-нибудь тут живого отыщете.
И я остался. Для того я сюда и пришел.
— А где здесь можно устроиться с ночлегом? — крикнул я ему вдогонку.
— Разыщите донью Эдувихес, если она еще жива. Скажите ей, что вы от меня.
— А как вас зовут?
— Абундио, — отозвался он. Но фамилии я уже не расслышал.
— Эдувихес Дийяда — это я. Проходите, пожалуйста. — Как будто она меня поджидала. Объясняя мне по дороге, что все уже приготовлено, она повела меня по длинной анфиладе темных и, как мне показалось, совершенно пустых комнат. Впрочем, нет. Когда глаза привыкли к темноте, я в тонкой полоске света, падавшей все время откуда-то у нас из-за спины, начал различать по сторонам какие-то черные тени: мы шли по тесному проходу между громоздившихся вдоль нашего пути непонятных выступов.
— Что это у вас тут такое? — полюбопытствовал я.
— Рухлядь всякая, — ответила она. — У меня весь дом заставлен вещами. Уезжали люди, а мебель и пожитки ко мне свозили на сохранение. Только никто за ними так и не вернулся. Я отвела вам комнату внутри дома. Там я посторонних вещей не держу — на случай, приедет кто-нибудь. Так, стало быть, вы ее сын?
— Чей сын? — спросил я. — Кого вы имеете в виду?
— Долорес.
— Да. А как вы узнали?
— Она предупредила меня, чтобы я вас ждала. Как раз сегодня. Что вы будете непременно сегодня.
— Кто предупредил? Моя мать?
— Ну да. А то кто же?
Я не знал, что и подумать. Но она и не дала мне времени подумать.
— Вот здесь, — проговорила она.
Дверь в комнате была только одна: та, через которую мы вошли. Хозяйка зажгла свечу, и я увидел, что в помещении не было совершенно никакой мебели.
— Но ведь здесь нет кровати, — удивился я.
— Что за важность. Вы устали с дороги, а когда устанешь, сон лучше всякого пуховика. Постель я вам приготовлю завтра. Сами знаете, в два счета ничего на свете не делается. Извести вы меня заранее, я бы, конечно, вас получше встретила, но мама ваша предупредила меня в самую последнюю минуту.
— Мама? — остолбенел я. — Мама умерла.
— Оттого-то, наверно, и был у нее такой слабый голос. Еле слышался, будто из дали какой-то далекой-далекой, невесть откуда. Теперь-то понятно. И давно?
— Вот уже семь дней.
— Ах ты, горе какое. В последний час, верно, думала, все-то меня забыли, одна помираю. Мы ведь с ней слово друг дружке дали: вместе умрем. Вместе-то помирать легче, не так страшно с белым светом расставаться. Мы это на всякий случай решили: мало ли что в жизни приключиться может, ну станет невмоготу, вот и… Мы ведь подруги с ней были, да еще какие — не разлей вода. Неужто она вам никогда про меня не рассказывала?
— Нет, ни разу.
— Странно. Ну да что ж, мы тогда совсем еще были девчонки. Она только-только замуж вышла. Но очень мы с ней любили друг дружку. Мама твоя хорошенькая была, нежная, как цветок, а уж душевная! На нее, бывало, кто ни взглянет, сразу полюбит. Верно говорю, так и тянет, бывало, смотреть на нее…
