– Вспомнил курьез один, – сказал он, отсмеявшись. – В сорок пятом мы с Никитой, считай, взрослые были, уж по пятнадцать стукнуло. А Никитка, ну, хорош вырос… И ростом, и лицом, и фигурой удался. Заметил я, что он ждет, когда мы с Дениской спать уляжемся да заснем. Думаю, чего это он нас подгоняет, мол, спите скорей. Однажды притворился я спящим, вижу – Никита шмыг за дверь. Я за ним. Пробираюсь потихоньку, а друг мой в коровник заходит, оглядывается. Думаю: зачем он туда ночью пошел? Щелей в коровнике не имелось, там к скотине хорошо относятся, не как у нас, пришлось мне тоже туда зайти – сильно любопытство заело. У хозяйки внизу коровы, а наверху, под крышей, сено, туда вела лестница. Я по ней взобрался… а на сене невестка хозяйки и Никита… этим делом занимаются! Я кубарем скатился с лестницы, как только они меня не услышали… Никите ничего не сказал – раз сам не похвастал, значит, не хотел, чтоб даже я про его дела знал. Тогда я и понял, почему наша фрау пацанов выбирала. Невестка-то молодая, терять ее фрау не хотелось, стоило мужику появиться, невестка быстренько с ним улеглась бы. А пацанам, которым только еда нужна, не до бабы. Ох, и ошиблась фрау! Баба – она везде баба, хоть немка, хоть наша, а мужика ей подай.
Наполнил Кузьма Семенович снова по рюмочке, ухмыльнулся. Видно, эпизод в коровнике помнил отчетливо. Архип Лукич только пригубил, а дед уже и не настаивал, чтоб он пил до конца, у него собутыльник неплохой попался – Вадик, тот пил запросто.
– Когда пришли наши… – осторожно напомнил Щукин.
– Мы ж домой мечтали податься, – захрустел дед соленым огурцом. – Хотя дома у нас не было. Хозяйка давай уговаривать, чтоб остались, мол, теперь она и платить будет, и кормить. Предупреждала, что в СССР нам не обрадуются. Да куда там… Только… Раньше я этого не говорил, нельзя было, но сейчас скажу: попав домой, мы пожалели, что не остались в Германии. Возвращались в товарном вагоне, мечтали, как начнем учиться и работать. В товарняке к нашей тройке примкнул еще один паренек – Буба. В карты резался как не знаю кто. Карты ему и в концлагере помогли выжить – кто-то из надсмотрщиков увлекался, ну и Буба его партнером был. Парень неплохой, но шулер чистой воды, да живенький, как ртуть. Мы тогда не понимали, почему под охраной едем, а привезли нас в этот город, поселили в бараке с ограждением, принудили работать на шахте. В общем, снова лагерь! По всем статьям концлагерь! Перекличка утром и вечером, перед сменой и после смены, кормежка – легче удавиться, прав никаких. Правда, денег немного давали, на сигареты и водку…
– А начальником над вами был Хижняк, кажется? – подвел к нужной теме Щукин.
– Он, – кивнул дед. – Ух, и гад! Над своими же издевался, натуральный фашист!
– В чем же выражались его издевательства? – подхватил Щукин.
– Оскорблял всячески. Придирался. Избить мог до полусмерти. Знаете, что я заметил? Хорошие люди видели в Никите хорошее, как наша фрау в Германии, оттого и он мягче становился. А плохие… вроде нашей Вороны в детдоме… видели в нем плохое, подозревали в тайном умысле. Ну, да ладно. Короче, время шло, мы в рабах так и числились… Хуже нет неопределенности! Нам ведь даже не сказали, какой срок мы обязаны отбыть на принудительных работах. Эта неопределенность подрезала сильно, терпение-то у человека не железное, да и силы истощались. Все бы ничего, да сдал Дениска. Никита его опекал, как мать родная, а в пятьдесят втором, зимой…
По роду службы Хижняк много чего мог не делать, но он был «правильным» до мозга костей, инициативным и с повышенной ответственностью, отсюда рвение его было неуемным, везде поспевал, даже перекличку предпочитал сам провести. Охранник выкрикивал фамилии, слушал отклик, дополнительно проверял – тот откликнулся или за него кто-то постарался, затем выкрикивал следующую фамилию. Хижняк прохаживался в сторонке, прислушиваясь к голосам.
«Исправников» выстроили возле барака, хотя без Хижняка охранники проводили перекличку внутри барака. Конец января был слякотным, сырым, мужчины ежились. Одна бригада как раз вернулась со смены, другая должна опуститься в шахту, то есть пойти в ночную смену.
– Огарев Никита! – выкрикнул глашатай следующую фамилию, и не последовало ответа. Хижняк заметно оживился, остановился, глядя на строй. – Огарев!
– У Дениса в бараке он, – позволил себе сказать Буба. – Заболел младший.
В это время вылетел из барака Никита, стал в первый ряд. В том, как подходил к нему Хижняк, все почувствовали угрозу.
– Почему опоздал? – лениво задал вопрос Хижняк.
– Брат заболел, он не может сегодня работать.
– Ну, это я решаю, кто может, а кто не может.
– Это должен решать врач, – полез наперекор Никита и получил легкий толчок в спину от Кузьмы, мол, заткнись. Кто заткнется? Никита? Да он лучше сдохнет под ногами Хижняка, чем в подобострастии согнется перед ним. – У Дениса температура.
В это время из барака вышел бледный Денис, стал рядом с братом. На его лбу дрожали капли пота, губы пересохли, взгляд лихорадочно блуждал. Хижняк осклабился:
– А ты говоришь, заболел.
– Демид Харитонович, позвольте парню остаться, – вступился за Дениса Буба. – Он на ногах еле стоит.
– Так стоит же, – ухмыльнулся Хижняк, и вдруг его пухлая рожа преобразилась, приобрела выражение вдохновения. И он заговорил с проникновенно-трагической нотой в голосе: – Когда весь народ сражался с фашизмом, в то время, как советские жены, матери и дети подыхали от голода и работали, вы, паскуды, бюргерам задницы лизали. Вам положено отработать сытую жизнь, отплатить стране, которая вас не поставила к стенке, а приняла назад. И пощады вам не будет, иуды, покуда не докажете, что перевоспитались.
К нам, считавшимся предателями, он испытывал ненависть, доведенную до абсурда. Монологи в таком духе Хижняк произносил чуть ли не каждый день. После перепоя находил, кого побить, чем удовлетворял свою ненависть, а в трезвом виде руки распускал редко. Ненавидели его все без исключений, а жаловаться, отстаивать права было глупо и бессмысленно, поэтому даже не рисковали, просто терпели. Без надежды, тупо выполняя работу, терпели.
В недрах земли, под непрочными сводами, в кромешной темноте, освещенной фонарями, наступала относительная свобода, когда можно поговорить о чем угодно, если рядом не было стукачей. Но держались шахтеры группами по симпатиям, отгоняя тех, кто, по их предположениям, являлся стукачом. Однажды замочили одного стукача прямо в забое и присыпали породой, поди найди. Допрашивали шахтеров с пристрастием, мол, куда делся такой-то? А те как в рот воды набрали, ухмылялись – доказательств-то не было. До войны сажали без доказательств, а после войны с доказательствами. Молчунов били, но после сладкой расправы над стукачом побои – что ласка. Трупа не нашли, в забой охранники не спускались, там страшно, а жить хотелось сильно, тем более после войны. Как подумаешь, что над тобой висят тонны породы, земли и черт знает чего, протрезвеешь за секунды, если пьяный полез в шахту.
Никита, Кузьма, Буба, Денис и мужик лет сорока, которого звали почтительно – Наумыч, попавший в плен в конце войны, прибыли к месту работы. На этом участке они работали недели три. Хороший участок, не приходилось ползать, как кротам, на коленях работали, а то и в полный рост. Вот только сыро очень. А какой из Дениса работник? Он закашлялся в очередной раз, согнулся в три погибели.
– Ты, Дениска, посиди, – усадил его старший брат. – Отдохни.
– Ох, не нравится мне его вид, – сказал Наумыч. – И кашель не нравится. На силикоз похоже.
Силикоз – все равно что смертный приговор. Так шахтеры называли туберкулез, полученный под землей, когда легкие забивает мельчайшая угольная пыль. Респираторов-то не выдавали. Из оборудования получали только кайло и ручные фонари. А зачем респиратор предателю? Подохнет – туда ему и дорога.
– Простыл он, – возразил Никита, вытирая мокрый лоб брата его же свитером. – Пройдет. Ты тут посиди, а норму я твою сделаю.
– Хлопцы, – обратился к парням Наумыч. – Пособим Никите? Без перекуров норму сладим, одному Огареву не справиться.
– Конечно, отец, – сказал Кузьма.
Буба тоже согласился. Без поддержки и обоюдной помощи нельзя, каждый мог оказаться на месте Дениса.
