– А с братиком не разлучат?

– Не разлучат, – уговаривала тетка.

– Спасибочки, тетенька, – поклонилась ей в пояс Нюрка. – Дай бог вам здоровья.

Схватив Дениску за руку, она бегом побежала от теткиного дома.

Встретились там, где разошлись. Нюрка едва не побила Никиту – до того зла на него была, но он торжественно показал ей кость с кусками свинины и с дрожащим, полупрозрачным сальцем. От вида мяса подружка враз подобрела, заботливо спросила:

– Рука-то как? Вот дурень! В кипяток сунул.

– Ай, – отмахнулся Никита, довольный удачным днем. – Малость покраснела, но не болит даже.

– А со штаниной что? – строго допрашивала Нюрка.

– Собака во дворе соседском порвала. Айда на берег?

Кузьма вынул из-за пазухи задушенную курицу, держа за лапки, потряс ею в воздухе:

– Ух, и наемся сегодня!

На берегу перво-наперво уплели все, что удалось выцыганить, кроме сала. Сало – оно сало, ничего ему не сделается, а в кашу добавить, так не каша будет, а объеденье. Съели, значит, все… и не наелись. А что там есть четверым? Мясо с кости отрывали по очереди зубами, по половинке яйца и по полкартошки досталось, даже не заметили вкуса. Потом развели водой глину, обмазали курицу с перьями, закопали, сверху костер развели и успели страшно проголодаться, будто маковой росинки во рту ни у кого не было. Полусырую курицу съели в один присест, разгрызли и косточки, только после этого почувствовали себя счастливыми.

Не всегда вылазки складывались так удачно. Ребята воровали и на рынке, незаметно смахивая с прилавков продукты в торбу. Если кто-то попадался, у них был разработан план выручки. Обычно воришку догонял мужчина, хватал за шкирку, лупил. Остальные трое налетали на мужика гурьбой, кусали, били ногами, и тот не знал, от кого отбиваться и кого хватать следующего, выпускал добычу, ватага рассыпалась в разные стороны. Мужик, действуя по стереотипу, надеялся догнать самого младшего, но быстрее всех бегал Дениска, его ни разу не поймали.

Вернулись поздно вечером, едва поспев к ужину. Мечтали: это был бы полный комплект – еще и ужин! Потому что желудки странно устроены: кидаешь в них что ни попадется, а там все равно пусто.

Ворона заметила отсутствие нескольких воспитанников, поджидала у входа в столовую.

– Стоять! – каркнула она, когда четверка попыталась проскользнуть внутрь. Пришлось остановиться, все как один виновато опустили головы. Ворона сцепила впереди пальцы рук, смотрела сурово, стреляя черными глазами в каждого. – Та же компания. Где были? – Молчание. – Положено отвечать воспитателю. – Молчание. – Огарев-старший, ты катишься по наклонной плоскости, за собой тянешь друзей. – Молчание. – Та-ак… Сегодня все остаются без ужина.

– Пусть мой брат поест, – глядя на нее исподлобья, процедил Никита.

– Раз твой брат не отвечает, где вы были, без ужина останется и он.

– Сама бы хоть раз не поела, – бросил Никита ей в лицо.

– Карцер! – каркнула Ворона в ответ. – Я научу тебя уважать тех, кто хочет вам добра, себя не жалеет, чтоб вы росли нормальными, полезными обществу людьми. Ну, чего вылупился? Звереныш неблагодарный. Нет, вас не перевоспитать, в вас течет гнилая кровь, доставшаяся от отца с матерью.

– Ненавижу! – задохнулся Никита и аж глаза прикрыл от ненависти.

– Пошел в карцер! – рявкнула Ворона. – Ненавидит он! Я тебе ненависть твою поубавлю. Кузьма, ступай вместе с ним. Вперед и тебе будет наука, чтоб не учился у Огарева. А ты, Нюра, девочка… как тебе не стыдно…

– И-и-и-и… – слезливо запищала Нюрка. – Простите меня, пожалуйста.

Нюрка была умнее, потому что и старше, и сметливее. Это не значит, что в следующий раз она отказывалась от опасного предприятия – кушать-то хотелось, и хотелось постоянно.

Карцер располагался в подвале, был сырой, с запахом затхлости. В карцере не было кровати, один пол. Девчонок редко наказывали карцером, они страшно боялись крыс и падали в ноги Вороне, если та решала их наказать. А не было там никаких крыс, разве что мокрицы проползали. Никита сросся с карцером, частенько попадая туда, и – самое странное – он пользовался уважением товарищей как раз из-за отсидок в карцере. Почему? Видимо, его считали смелым, бунтовской характер создавал ему авторитет, но, разумеется, не у всех.

Уборщица закрыла мальчиков на ключ, сетуя вслух:

– Да когда ж вы угомонитесь, постреленыши? Неужто нравится сидеть здесь? Спали б сейчас в кроватях. Вот неслухи…

– Ненавижу, – повторил Никита, сев у стены.

– Кого? Ворону? Она же дура, – не терял самообладания Кузьма. – Слышь, Никитка, а кем ты хочешь стать?

– Полковником. Как отец. У меня знаешь какой отец был? Ух! – Никита показал кулак в знак силы отца.

– А где он?

– Расстреляли.

– А мои живы. Думаю, что живы. Отец был председатель сельсовета, а мама учительствовала. Потом отца забрали, маму через год. Ничего о них не известно. Знал бы, где они, сбежал бы искать.

Никита обнял друга за плечи. Так сидели они долго, строя планы на будущее.

Выпустили мальчишек сутки спустя, перед ужином, при этом Ворона прокаркала длительную нотацию, которую два хулигана слушали с показным подобострастием. Через пару дней Никита отомстил Вороне. Нюрка и Кузьма стояли на шухере, а Никита пробрался в комнату воспитательницы и пописал в графин с водой, в банки с кремом. Попытался пописать и в пузырек с духами, да не совсем получилось – отверстие маленькое…

– Ну, пора и по второй, а то что-то заскучали вы, – потирая усы, сказал Кузьма Семенович. Он налил в рюмки самогона, чокнулся с Архипом Лукичом, Вадиком и выпил. – Время было тяжелое, а вспоминается светло.

– А потом что было? – спросил Вадик, усердно закусывая, так как самогон был крепкий.

– Потом была война. Детдом собрались эвакуировать. Выехали мы за город, а тут бомбежка, паника, чистое поле – бежать некуда. Под бомбежкой погибла Нюрка. Тогда я первый раз видел, как Никитка плачет. Да я и сам ревел, уж о Дениске говорить нечего. А она лежала, будто устала и прилегла на минуточку отдохнуть, руки раскинула, глаза в небо смотрели. И улыбалась. Аист нас подгонял, чтоб бежали к роще, а мы отойти от Нюрки не могли. Ну, а потом… погрузили нас в товарный вагон и в Германию повезли. Про концлагерь рассказывать не стану, не хочу.

– Вы и там вместе держались? – пытался выудить из деда подробности Щукин.

– Держались. По-другому не выжить было. Детдом с Вороной там нам райским местом казался. Однако мы живучие. Дни были похожи друг на друга… Что о них вспоминать? А вот в сорок четвертом Никиту присмотрела бюргерша. Уж не знаю, как удалось этой фрау, но ей, потерявшей мужа и сына на войне, разрешили выбрать работников. Выбрала она Никиту, он же рослый. Тот начал просить ее и брата взять: мол, мы все умеем делать. Поглядела она на тощего Дениса, видать, пожалела. И взяла. А Никита наглый, стал и меня пристраивать… Знаете, говорят: кому суждено быть повешенным, не утонет. Ох, и повезло нам! Хозяйство у нее было большое – свиньи, коровы, куры, лошадь. За всем уход нужен, а работников – только она и невестка с двумя маленькими детьми. Куда им управиться? Привезла она нас, счастливчиков, в усадьбу, сначала откармливать принялась. Много не давала, говорила – нельзя, от переедания помереть можем. Но мы не крали. Немцы воровства не любили, нам это было известно. Постепенно рожи у нас округлились, а работали от зари до зари. Пасли скот, доили коров, с невесткой хозяйки возили продавать молоко и мясо, выгребали помет из свинарника и коровника. Причем вылизывали до чистой доски, чтоб хозяйка довольна осталась, назад в концлагерь не отвезла. Хорошая тетка нам попалась. Когда пришли наши…

Дед достал сигарету, Вадик поднес ему зажигалку. Кузьма Семенович глубоко затянулся, сбросил часть пепла и вдруг как закатится хохотом…