– Нет, – ответил Франваль, поднимаясь, – нет, сударь, мне больше ничего не нужно: оставив мне сей последний предмет, – продолжает он, указывая на свою шпагу, – Небеса подсказывают мне, как поступить. Да, единственный и бесценный друг мой, это тот самый клинок, который однажды схватила божественная моя супруга, желая пронзить им свою грудь, когда я изводил ее гнусностями и клеветой, та самая шпага... Может, она еще хранит следы ее святой крови; я должен стереть их своей собственной... Поспешим, дойдем до какой-нибудь хижины, где я смогу уведомить вас о моей последней воле, после чего простимся навеки...

Они пускаются в путь в поисках ближайшего поселения. Ночь все гуще заволакивает лес темным покрывалом, доносятся звуки скорбных песнопений, отблеск факелов внезапно прорезает тьму, заставляя чувствительные души содрогнуться от ужаса. Звон колоколов усиливается, сливаясь с едва различимыми мрачными напевами. Хранившие до сей поры молчание небеса освещаются вспышкой молнии, примешивая раскаты грома к погребальным звукам. Молнии, бороздящие тучи и время от времени затмевающие зловещее пламя факелов, казалось, оспаривают с обитателями земли право сопровождать до склепа ту, кому посвящена эта похоронная процессия; все наводит ужас, все проникнуто безутешной скорбью... Кажется, природа в вечном трауре.

– Что это? – вопрошает встревоженный Франваль.

– Ничего, – отвечает Клервиль, хватая своего спутника за руку и уводя с этой дороги.

– Ничего? Вы обманываете меня, я хочу посмотреть, что там...

Он устремляется вперед, замечает гроб.

– Небо праведное! – вскрикивает он. – Вот она, это она... она! Господь позволяет мне снова видеть ее...

По просьбе Клервиля, понимающего, что этого обреченного уже не успокоить, священники молча удаляются. Обезумевший Франваль бросается на гроб, вырывает из него останки той, кого так безжалостно мучил. Хватает тело, кладет к подножию дерева и, падая к его ногам, что-то бормочет в отчаянном бреду.

– О ты, – вырывается у него, – ты, чья жизнь столь варварски мною загублена, нежная и милая, все еще боготворимая, посмотри, твой супруг у ног твоих осмеливается молить о прощении и пощаде! Не подумай, не ради того, чтобы пережить тебя, нет, нет, лишь ради того, чтобы Всевышний, растроганный твоими добродетелями, соблаговолил, если возможно, простить меня, как это сделала ты... Должна пролиться кровь, чтобы ты была отомщена, и отмщение придет... Ах! Сначала взгляни на мои слезы и на мое раскаяние. Я последую за тобой, за любимой тенью твоей. Но кто примет мою истерзанную душу, если ты не станешь молить за нее? Неужели ты пожелаешь, чтобы, выброшенная из объятий Господа и изгнанная из твоей груди, она оказалась приговоренной к страшным мукам ада, ведь она так искренне стыдится своих преступлений? Прости, возлюбленная душа, прости и взгляни, как я мщу за них.

При этих словах Франваль, таясь от Клервиля, хватает шпагу и наносит себе два страшных удара. Тело его пронзено насквозь, его нечистая кровь стекает на жертву, как кажется, в знак осквернения, а не возмездия...

– О мой друг! – обращается он к Клервилю. – Я умираю, но умираю в раскаянии... Поведайте тем, кто остается, и о моем плачевном конце, и о моих злодействах. Скажите им, что именно так должен уходить из жизни жалкий раб своих страстей, презренный негодяй, заглушивший в своем сердце голос долга и природы. Не откажите в последней просьбе – положить меня в гроб вместе с моей бедной супругой; не раскаявшись, я бы не заслужил этого, но угрызения совести сделали меня достойным того, и потому я прошу. Прощайте.

Клервиль исполнил желания этого несчастного. Погребальное шествие продолжило свой путь. Вскоре вечное пристанище навсегда скроет обоих супругов, рожденных любить друг друга и созданных для безоблачного счастья, если бы преступления и страшные бесчинства одного из них не обратили в ядовитых змей все розы их совместного бытия.

Держа данное слово, почтенный священнослужитель распространил по Парижу ужасные подробности этих трагических событий. Смерть Франваля никого не взволновала: сожаление вызвала лишь его жизнь. Супругу же его оплакивали и весьма горько, ибо существует ли в глазах людского мнения создание, более достойное и более заслуживающее внимания, нежели та, что лелеяла, чтила и соблюдала земные добродетели, встречая за это на каждом шагу и великие горести и великую скорбь?