внимать?.. О Небо, добей меня, прикончи преступника!..

И он упал ниц:

– Великий Боже! Позволь присоединить мой голос к тем, кто взывает к тебе в эту минуту! Воззри на мое раскаяние, всемилостиво прости, что я не признавал тебя, и соблаговоли внять мольбам, которые я осмеливаюсь возносить к тебе! Всевышний! Охрани добродетель, защити свое самое прекрасное воплощение на этом свете! Умоляю! Пусть звуки эти... Пусть эти заунывные звуки не возвещают того, чего я так страшусь!

И Франваль бредет наугад, произнося бессвязные речи, не осознавая, что делает и куда направляется. Он идет куда глаза глядят... Слышит чье-то приближение, возвращается, настораживается... Видит всадника...

– Кто бы вы ни были, – кричит Франваль, устремляясь к незнакомцу, – кем бы вы ни оказались, сжальтесь над обездоленным! У меня помутился разум от горя, и я готов покончить счеты с жизнью. Наставьте, помогите, если вы человек и вам ведомо сострадание... Снизойдите спасти меня от меня самого!

– Господи! – отвечает до боли знакомый голос проезжего. – Как! Вы здесь?.. О Небо! Не подходите!

Клервиль... Это был он. Этот почтенный муж, ускользнувший от оков Франваля, был послан Провидением отверженному в самый скорбный миг его жизни. Клервиль спускается с коня и заключает своего врага в объятия.

– Сударь, вы ли это, – говорит Франваль, прижимая честнейшего человека к своей груди, – вы ли, у которого столько причин упрекать меня?

– Успокойтесь, сударь, успокойтесь. Оставим разговоры о недавно пережитых мной бедах. Не станем больше вспоминать и о том, что вы пожелали меня очернить, раз Небо предоставляет мне возможность стать для вас необходимым. Я окажу вам помощь, сударь, к сожалению слишком жестокую... Присядем к подножию этого кипариса, ведь отныне вашим венцом должна стать его зловещая крона. Дорогой мой Франваль, о скольких бедах мне предстоит вам поведать! Плачьте же, друг мой! Слезы утешат вас, а мне придется заставить вас пролить немало горьких слез... Минули блаженные дни, они для вас рассеялись, как сновидения: и теперь на вашу долю выпали лишь дни печали.

– О сударь, я понимаю вас... эти колокола...

– Они вознесли к стопам Создателя почести и молитвы скорбящих обитателей Вальмора, кому Всевышний позволил узнать ангела лишь затем, чтобы сожалеть и оплакивать его утрату...

При этих словах Франваль, направив острие шпаги себе в сердце, попытался перерезать нить своей жизни, однако Клервиль предотвратил эту неистовую попытку.

– Нет, нет, друг мой, – воскликнул он, – следует не умирать, а поправлять содеянное! Выслушайте меня, мне есть что вам рассказать, и для этого необходимо ваше спокойствие.

– Хорошо! Сударь, говорите, я слушаю вас. Вонзайте в мою грудь кинжал постепенно: только справедливо, если тот, кто возжелал мучить других, и сам должен терзаться.

– Буду краток в том, что касается меня, сударь, – начал Клервиль. – После нескольких месяцев сурового заточения, коему вы меня подвергли, мне наконец посчастливилось разжалобить моего надзирателя. И он отворил передо мной двери. Я же посоветовал ему тщательно скрывать факт вашего несправедливого со мной обхождения. И он будет молчать об этом, дорогой Франваль, молчать всегда.

– О сударь...

– Слушайте дальше, повторяю, мне еще нужно поведать вам о многом. По возвращении в Париж я узнал о вашем злоключении и о вашем отъезде. Я сочувствовал госпоже де Фарней, которая была огорчена гораздо искреннее, чем вы думали. Затем я присоединился к этой достойной женщине, побуждавшей госпожу де Франваль привезти к нам Эжени, ибо их присутствие было более необходимым в Париже, чем в Эльзасе. Вы же запретили жене покидать Вальмор. Она повиновалась, известила нас о ваших распоряжениях, уведомила об опасениях их нарушить. Она держалась, сколько могла... И тут выясняется, что вам вынесен приговор; он и сейчас остается в силе. Вы, Франваль, должны лишиться головы как совершивший убийство на большой дороге; ни ходатайства госпожи де Фарней, ни действия друзей и родственников не смогли отвести меч правосудия: вы погибший человек, вы навсегда опозорены, вы разорены, все ваше имущество конфисковано.

Франваль опять схватился за шпагу, пытаясь покончить с собой. Клервиль снова остановил его.

– Выслушайте меня, сударь, выслушайте, я требую этого от вас в знак искупления ваших преступлений, а также во имя Небес, что еще могут смилостивиться при виде вашего раскаяния. Незамедлительно после приговора мы написали госпоже де Франваль, сообщив о случившемся: матушка ей объявила, что отныне ее присутствие в Париже становится необходимым, и послала меня в Вальмор уговорить вашу супругу решиться на отъезд. Я следовал за письмом, но оно, к несчастью, опередило меня. И когда я приехал, уже не оставалось времени... Ваш ужасный заговор был приведен в исполнение, и я застал госпожу де Франваль умирающей. О сударь! Какое злодейство!.. Но я тронут вашим душевным смятением и уже не упрекаю за преступления. Узнайте же обо всем: Эжени не вынесла этого зрелища. Когда я приехал, она уже раскаивалась, горько рыдая и оплакивая содеянное... О сударь, как передать ужасные впечатления от этих событий?.. Ваша умирающая жена, обезображенная мучительными конвульсиями... Эжени, обретшая себя, испускающая жуткие вопли, признающая себя отравительницей, взывающая к смерти, желающая наложить на себя руки, то поочередно кидающаяся с мольбами в ноги присутствующим, то припадающая к груди матери, пытаясь воскресить ее своим дыханием, согреть своими слезами, утешить своим раскаянием, – такова, сударь, зловещая картина, поразившая мои взоры в вашем доме. Госпожа де Франваль узнала меня, сжала мои пальцы, оросила их слезами и произнесла несколько слов, которые я с трудом расслышал: они едва исходили из ее груди, сдавленной бешеным сердцебиением, что было вызвано ядом. Она прощала вас, молила за вас Небеса, особенно просила их сжалиться над ее дочерью... Вы видите, жестокий человек, последние помыслы и пожелания той, кого вы так терзали, были о вашем благе! Я позаботился об уходе за ней, отдал ее на попечение слуг, нанял самых именитых и искусных лекарей, говорил слова утешения вашей Эжени. Растроганный ее ужасным состоянием, я не счел себя вправе отказать ей в них. Ничто не помогло: ваша несчастная жена испустила дух в страшных судорогах, в неописуемых муках... В сей роковой час, сударь, я стал свидетелем невиданных мной доселе скоропостижных последствий угрызений совести: Эжени стремительно бросается на мать и умирает одновременно с ней. Сначала мы подумали, что она в обмороке. Но нет, жизненные силы ее угасли, все органы ее, сраженные ударом, отказали разом, и она действительно скончалась от бурного потрясения раскаянием, скорбью и отчаянием. Да, сударь, обе погибли из-за вас. И колокола, звук которых все еще надрывает ваш слух, звонят сразу по двум женщинам, из которых одна рождена другой ради вашего счастья и которых ваши преступления сделали жертвой их привязанности к вам. Их кровавые образы станут преследовать вас до самой могилы.

О Франваль! Разве не прав я был, пытаясь вас некогда удержать от падения в бездну, куда увлекали вас безудержные страсти? Станете ли теперь вы хулить и высмеивать приверженцев добродетели? Неужели напрасно курят они фимиам на алтарях, предотвращая смуты и бедствия, сопровождающие преступление?

Клервиль умолк. Он присматривается к Франвалю. Видит, что тот окаменел от горя. Из неподвижных глаз текут слезы, застывшие губы лишены всякого выражения. Клервиль спрашивает, отчего он застал того совсем раздетым; Франваль в двух словах объясняет.

– Ах, сударь! – воскликнул этот великодушный человек. – Как я счастлив, что, несмотря на ужасы, творящиеся вокруг, все же могу облегчить ваше положение! Я заеду за вами в Базель, сообщу обо всем, предоставлю то немногое, чем располагаю. Примите это, заклинаю вас. Я небогат, вы знаете, однако вот сто луидоров. Это мои сбережения, все, что у меня есть. Настоятельно прошу вас...

– Какое благородство! – восклицает Франваль, обнимая колени своего честного и на редкость бескорыстного друга. – И это мне? О Небо! Разве я еще в чем-то нуждаюсь после пережитых мной утрат! И вы, с кем я так дурно обращался, именно вы спешите мне на помощь?

– Стоит ли упоминать об оскорблениях, когда тот, кто их нанес, подавлен горем? Единственное, чем можно отомстить, это утешение; к чему еще сильнее угнетать его, если он и без того терзается муками раскаяния? Это голос самой природы; вот и вы убеждаетесь, сударь, что священный культ Всевышнего ничуть ей не противоречит, как вы это ранее представляли, ибо указания, внушенные природой, суть лишь его нерушимые законы.