— Их ждет мой суд, он будет строг, — напомнил князь.

— К чему он, государь? — повторила княгиня чуть дрогнувшим голосом. — Разве в силах ты покарать сегодня того, кто главный виновник позора наших двух державных семейств, кто задумал и дал толчок тому, что содеяли, по его неслышной указке, эти двое?

— Не суди строго брата, государыня, — сказал воевода. — Он хотел их спасти.

— Базилей Александр мне не брат, — проронила княгиня. — Разве внял он моим просьбам пощадить брата Исаака? Разве не мне в досаду отпустил в дальний путь Роксану с тем, кто ее соблазнил и похитил, с тем преступным умыслом, чтобы все случилось, как мы о том сегодня узнали?

— Не хули базилея, моя государыня, — с сожалением молвил Штефан. — Может быть, он пал уже в бою с нашим общим врагом, коего ты зовешь исчадием ада и коий, верю, воистину исторгнут преисподней.

Мария не отвечала: черты княгини теперь казались высеченными из темного камня, из которого цари старого Византа возводили свои алтари. Мария давно разучилась плакать и лишь каменела в страданиях и обидах, которыми судьба в изобилии одаривала женщин ее семейства. Искусные руки сами делали свое дело, тонким золотом выводя затейливые славянские буквы большого церковного устава. «Се есть покров гроба рабы божии благочестивой и христолюбивой госпожи Ио Стефана воеводы господаря Земли Молдавской Марии иже и преставится к вечным обителем в лето…» Место для года смерти оставалось свободным; служанки княгини должны были вышить его на вишневой камке после упокоения своей госпожи.

«Заживо хоронит себя», — с горечью подумал Штефан-воевода, следя за работой жены.

Прошло время, когда князь Штефан с восторгом и поклонением взирал на чарующее диво, самой фортуной принесенное ему с Великого Черноморского острова, из тысячелетнего Мангупа. Прошел год, может быть — два года опьянения страстью, с которой он каждый раз возвращался к этой молодой женщине из походов и поездок по стране. Князь скоро понял, что Мария не подарит ему ни сына, ни дочери; это, однако, не охладило поначалу его — при сучавском дворе росли уже дети, княжны и княжичи от первой жены воеводы, от милых женщин, встречавшихся ему прежде в столице, в других городах и селах на Молдове. Штефан давно знал: браки королей и князей по дальнему сватовству и по портретам подобны игре в кости, в которой обе стороны чаще ожидает проигрыш; кошка все равно до окончательной покупки остается в мешке. Поэтому считалось в порядке вещей, что браки заключали для блага своей страны и для продления династии, а любовь искали за пределами семейного очага. Для любви, душевной и плотской, у мужей оставались возлюбленные, любовницы, куртизанки, у жен — влюбленные рыцари и пажи, порой — склонные ко греху духовники, порой — дюжие ратники, увлекаемые ночью с места стражи в опочивальни рукой служанки-наперсницы или самой хозяйки.

Так было со всеми, но не со Штефаном-воеводой в начале брака с Марией Мангупской. Штефан помнил ее приезд; помнил, как крымская красавица и умница, тогда еще веселая и радующаяся жизни, покорила все сердца в Сучаве, как она солнечным лучом озарила княжеские палаты.

Но время шло, и Мария мрачнела, замыкалась в себе, отстранялась. Штефан взирал на нее с тревогой и болью; может быть, молодой княгиней овладевал тайный недуг? К Марии, стараясь не попадаться ему на глаза, во все большем числе приходили бродячие богомолки, черноризные странницы, монашки ближних и дальних монастырей. В ее покоях все сильнее пахло ладаном. И со все большей дерзостью посматривала на господаря мерзкая карлица-гречанка, привезенная из Крыма. Княгиня отдавала все больше времени молитве, ночные бдения у налоя домовой церкви все чаще отрывали ее от супруга. И Штефан понял: то просыпалось в его жене, захватывало ее древнее наследие рода — исступление в богопочитании. Тем более неистовое, чем тяжелее были несчастья, обрушившиеся на этот род.

Штефан пытался этому противоборствовать. Он одаривал Марию диковинными, искусно выкованными заморскими златокузнецами украшениями, зазывал во дворец прославленных в Земле Молдавской игрецов на лэутах и кобзах, велел своим армашам приглашать странствующих менестрелей, прибредавших порой из Польши и из-за Карпат. Князь с радостью приютил и обласкал возвратившегося, чтобы быть ближе к дому, родного брата Марии, Александра. Покупал за большие деньги светские книги — о походах Александра Македона, о сказочных приключениях Елены Прекрасной и рыцарях короля Артура. Но золото и самоцветы его даров перебирались в церковные алтари. Богобоязненная государыня затворялась в дальних комнатах, услышав греховное пение или музыку лэутарей и трубадуров, отказывалась даже взглянуть на мирские книги. Вернувшегося же брата невзлюбила с особой силой; в ее глазах блудный брат оставался неисправимым, неподвластным раскаянию греховодником и развратником. Слушая наговоры неразлучной с нею карлицы и тезки, Мария все больше склонялась к мысли, что брат Александр, по наущению латинских клириков в тех странах, где он беспутствовал, вступил в сговор с дьяволом и теперь исправно служил преисподней.

Княгиня Мария, со своей стороны, тоже пыталась по-своему повлиять на мужа. Она упрекала его в жестоком обращении на войне с христианами, особенно с православными мунтянами, старалась, как говорила, вернуть его ко господу и вере. Эти наивные потуги, однако, еще более отдаляли друг от друга двух венценосных супругов в Сучаве.

Было несколько дней, когда княгиня, казалось, воспряла духом, когда в ней пробудилась былая любовь. Это случилось после возвращения победоносного Штефанова войска из-под Высокого Моста. Даже на брата, храбро бившегося в том сражении, Мария, казалось, стала смотреть ласково: ведь к ней вернулись христовы воины, одолевшие ненавистных, богом проклятых агарян. Но случилось злое дело — гибель брата Исаака в Мангупе, за ним — осада турками родного гнезда. И Мария вновь отдалась отчаянию, неистовым, самоубийственным молитвам и постам.

Тогда и началась на женской половине сучавского дворца страшная, пугавшая даже его, неустрашимого воеводу Молдовы, безостановочная работа — шитье погребального покрова. Штефан с отчаянием чувствовал, что он не в силах этому воспрепятствовать. Князь входил к жене, возвращаясь с охоты, с пира или из поездки, — разгоряченный, веселый. Но, увидев покров, замолкал, мрачнел. И вскоре уходил. Княгиня, в душе — добрая женщина, тоже огорчалась. Но обратно не звала, хотя сознавала, что небо ее не похвалит за небрежение долгом супруги. Княгиня безропотно принимала свою судьбу: каждому — свое. Ему — заботиться о княжестве, ей — о месте в загробном мире, таком, откуда до кроткой божьей матери скоре дойдет ее молитва о нем, Штефане-воеводе. У княжьей казны, у княжьего дома все деньги отнимает война с неверными: у них нет денег, чтобы строить господу величественные храмы, пусть же будет хотя бы сделанный ее руками, достойный покров.

Теперь Штефан уже не любил Марию. Но жалел безмерно.

— Я не хулю брата, — промолвила наконец княгиня. — Господь запрещает мне роптать на того, кто теперь старший в семье, хотя старшинство его и куплено такой страшной ценой. Божья матерь не велит роптать на защитника сыновней веры. По брату скорблю: небо, верю, простит ему грехи, когда примет он вскоре мученическую смерть. — Глаза горели мрачным огнем под черным покрывалом, которое она не снимала больше с того дня, когда турки подошли к Мангупу. — Но зачем совершил он последний свой грех — сгубил племянницу?

— Он хотел ее спасти, моя государыня, — ласково напомнил Штефан. — Сотник Войку — сын славного воина, надежный и верный слуга. А любовь сильна, как смерть, так сказано и в писании…

— Хотел спасти ее жизнь, но сгубил душу, — с прежним ожесточением проговорила княгиня. — Дал ягнице в защитники волка. И что за защита — такой юнец! Глупец, не понимающий, на что дерзнул, посягнувший на сокровище, которое ему не под силу сберечь! Его ведь убьют! Она же станет игрушкой в руках какого-нибудь злодея! Это тебе хоть понятно, христолюбивый княже?

Штефан не отвечал. Он и сам думал о тех опасностях, которые неминуемо встретятся скромному сотнику Чербулу с его высокородной возлюбленной. Князь взирал на жену с тем невольным чувством вины, с которым он, воин и жизнелюбец, встречал ее сверкающий взор праведницы. Разве похож он, думал Штефан, на того живого бога на престоле, какими были полторы тысячи лет могущественные предки этой женщины, царствовавшие во граде святого Константина? В ее глазах он, наверно, более схож с крестьянином, обремененным большим хозяйством. Сам скачет беспрестанно от рубежа к рубежу, сам учит ратников, укрепляет твердыни, заботится о припасах: сам рядит и судит, сам отгоняет от готара грабителей-соседей. Простой мужик, даже не боярин: за тех более стараются управители.

— Не печалься, княгинюшка. — Воевода поднял тяжелый клубок золотой нити, положил его на