все дамы княжеского семейства; давно установившаяся на их совместных бдениях скорбная тишина подчеркивала строгий взлет высоких окон, торжественную неподвижность тяжелых занавесей и портьер. Дамы вышивали, пряли, вязали тонкими кипарисовыми спицами. На темном резном пюпитре лежала раскрытая книга, из которой только что читал житийные истории духовник княгини, сухой и тощий путненский иеромонах. Только изредка в уютном, несмотря на мрачность, устеленном коврами зале раздавались приказания княгини, звучавшие как кроткие советы, и обменивались несколькими словами самые молодые, непоседливые красавицы государева дома. Из этой просторной комнаты шел большой кулуар, по которому дамы, минуя взоры воинов, слонявшихся по двору, проходили прямо в домовый храм господаря, где ждали их епископ Хотинский с его златооблаченным причтом, торжественное звучание славянской речи, в которой, совсем как в Мангупе, звенели медью и бронзой тяжеловесно-витиеватые византийские обороты. Старинной, не всем понятной речи, от которой веяло запахом ладана и колокольным звоном, прерываемой лишь громовым рычанием зуброподобных отцов дьяконов и органными раскатами церковного хора.
Дамы в тот день были в сборе и трудились прилежно. Рядом с княгиней, справа, сидела за пяльцами с алой тканью любимица отца Елена, дочь от первой жены, киевской княжны. С другой стороны ловко управлялась с тихо урчащей прялкой Анна, внебрачная дочь от мещанки из Четатя Албэ, по обычаю времени выросшая при дворе, на равных правах с другими детьми; Анна была уже просватана за Войцеха Вишневецкого, молодого отпрыска богатейшей польско-украинской княжеской фамилии. Другая дочь, тоже внебрачная, красавица Мария, приехала повидать отца вместе с мужем, знатным ляхом Станиславом Самбушко, и застряла в Хотине, не желая покидать родного края в трудный для него час.
Напротив княгини сидела Роксана. А рядом с нею, потупив взор, трудилась над вязанием ослепительно прекрасная пленница князя, дочь мунтянского воеводы Раду Красивого, та самая Мария- Войкица, которую уже воспевали в песнях, называя возлюбленной Штефана. Мать мунтянской княжны, тоже Мария, поседевшая в час, когда узнала о гибели мужа, устроилась поодаль, уронив праздно руки, покрытая такой же черной накидкой, как и государыня Земли Молдавской.
Сыновей, к великой гордости Штефана, у него народилось больше, и все они в этот день находились тоже в приграничной крепости. Княжичи резвились на зеленой траве, покрывавшей малый двор между стенами и дворцом. Здесь был Александр, в народе любовно окрещенный Сандрелом, сын воеводы от его первой возлюбленной, Марушки; и второй сын, ее же, Илья; и оба отпрыска Елены Киевской — Богдан и Петр; и Янош, внебрачный сын, прижитый с женой куртянина из Лапушны. Младшие играли в «гадалку» и в бабки — точно так же, как дети простолюдинов; старшие, под надзором дюжих дядек воспитателей и учителей ратного дела, боролись, упражнялись в фехтовании, в рубке на саблях.
Играя, мальчики и юноши порой увлекались. Но это не было истинным соперничеством, настоящей борьбой. Взаимная неприязнь и недоброжелательство подспудно тлели среди прекрасных затворниц на женской половине княжеских палат, где симпатии разделялись между вынужденными жить единым домом уходящей из жизни, нелюбимой уже женой и расцветающей с каждым днем, еще не подругой, но в глазах мира — уже невестой.
Роксана это сразу поняла. Ей нравилась юная Войкица; по волнению, которое пятнадцатилетняя пленница не в силах была скрыть, когда речь заходила о молдавском князе, по тревоге, с которой та прислушивалась к разговорам о далеких битвах, Роксана поняла, что юная княжна влюблена в Штефана не на шутку. В ее глазах Штефан вовсе не был убийцей отца, каким считала его мать, извечным заклятым врагом рода Басарабов, к которому обе принадлежали. В глазах Войкицы молдавский князь был героем и святым, под стать Георгию Победоносцу, изображенному на его боевом знамени. Он сразил уже однажды страшного дракона — турецкую рать, повергнет ее во прах и теперь. Между ними, правда, лежало двадцать пять лет; но по обычаю знатных семейств разница в возрасте не принималась в расчет, родовитые бояре брали в жены девчонок, которые могли бы им быть и внучками. Но Роксане было жаль княгиню Марию. Роксана помнила тетку, и теперь еще не старую, в расцвете молодости и красоты, когда ее, шесть лет назад, всей семьей провожали в Каламиту на корабль, увезший ее на другую сторону Черного Моря, в город и крепость Четатя Албэ. И вот новая встреча, с совсем иной Марией — преждевременно постаревшей, надломленной тревогами и горем. Но по-прежнему непреклонной, хранящей в гордой стати величие и достоинство Палеологов. Княгиня не была чем-либо больна; она без болезни угасала, считая свой земной путь оконченным и существование — ненужным.
Мария-Войкица настороженно встретила появление Роксаны, поколебавшей ее положение первой красавицы при дворе Штефана-воеводы. Но вскоре тоже прониклась к ней приязнью. Роксана не была соперницей; Войкице это подсказывал не еще полудетский ум, а зрелое уже женское чутье.
Одна из портьер отодвинулась, пропуская четвертую Марию — гречанку-карлицу, любимицу княгини. Переваливаясь на коротеньких ножках-пеньках, увешанная драгоценностями карла с важным видом проковыляла через покой; ее вид мог бы вызвать улыбку, если бы не злобный взгляд, буравивший, казалось, не только людей, но даже камни. На этот раз свирепые глазки карлы дольше всего задержались на двух княжнах — Роксане и Войкице.
— Снюхались красны девицы, — презрительно уронила она, проплывая под звон монист по ковру.
Это была, конечно, дерзость; из глаз юной мунтянки брызнули слезы, Мария-мать с негодующим видом выпрямилась на стуле. Роксана, напротив, не подала виду, что слова уродки достигли ее слуха. Ничем не отозвалась на выходку своей фаворитки и сама государыня. Только когда карла выкатилась из комнаты, пробурчав еще что-то себе под нос, Мария вздохнула и перекрестилась.
— Блаженны убогие духом, — сказала княгиня. — Судить их — дело господа, не наше.
С начала нашествия, с того дня, когда здесь нашла приют княжеская семья, в Хотине установился такой образ жизни, суровый и размеренный, напоминавший Роксане византийские будни их мангупского дворца. За пределами женских покоев тоже давал себя чувствовать их суровый дух, будто не были эти стены еще недавно польской крепостью, будто не отбил ее Штефан-воевода у веселых и гордых ляхов тринадцать лет назад. Дни текли в ожидании бедствий, в готовности к защите и гибели: уж очень большой, небывало грозной опасностью веяло с полей сражений, по которым двигалось нашествие. Потому и падали в тишину Хотина вести, словно тяжкие камни в недвижимое зеркало лесного озера, взрываясь в здешнем напряженном безмолвии, как бочонки с порохом под мирными куртинами цитадели, к которой давным- давно не жаловала война.
Женская половина, по молдавскому, заимствованному у Рума обычаю — накрепко замкнутый мирок, куда сами паны пыркэлабы входили лишь изредка и при особой необходимости испросив перед тем разрешения у княгини, — женская половина тем не менее всегда знала, что происходит за его нерушимой границей — всем известным порогом. Новости приносили быстроногие служанки и рабыни, большей частью — цыганки, хотя главной их поставщицей была все-таки гречанка-карла, собиравшая известия с воли среди женской челяди, как боярин — оброк и дани с людей своих деревень. Но еще задолго до того, как Мария- уродка торжествующе вкатится в покои своей повелительницы, чтобы оповестить ее о новом происшествии, женская половина узнавала о том, что что-то стряслось. Может быть, это действовало обостренное постоянной опасностью женское чутье; может быть также, в укрывшемся за стенами отгороженном от мира пространстве Хотина важные вести не могли не носиться, как осенние листья в застоявшемся воздухе.
Так было и в этот день. Едва на стенах заметили появление дружины Чербула, как в большом покое княгини почувствовали, что снаружи что-то происходит. Никто не подал и виду, что взволнован или мучим любопытством: знатным дамам это было не к лицу. Но тишина в зале стала напряженнее, руки и пальцы, спицы и иглы замелькали быстрее.
Вкатилась карлица, долго шептавшая что-то княгине на ухо, под встревоженными взорами присутствующих. Потом ее высочество объявила всем, что в поле появились новые люди, пока — в малом числе, так что беспокоиться не следует.
Новости продолжали размеренно поступать на женскую половину. Высокородные затворницы постепенно узнавали о том, что неведомые пришельцы храбро бьются возле ворот с тем ужасным сбродом, который уже несколько лет обступает Хотин, что страже никак не удается опустить для них мост, наконец, что оставшиеся в живых — молдавские воины — вступили под сень твердыни и находятся в безопасности.
