евреем.
Повторяю, это был нормальный класс, в обыкновенной школе страны победившего социализма. В нем учились будущие врачи, инженеры, дипломаты, а мой главный обидчик, с которым мы впоследствии подружились, стал выдающимся киносценаристом. И никто никогда не говорил нам — мол, ребята, общество перед вами виновато, потому что вы живете в коммунальных квартирах, потому что у ваших родителей нет автомашин, потому что вы можете лишь раз в неделю ходить мыться в баню, потому что вы не проводите лето на берегу Черного моря — и т. д., и т. п. Нас учили говорить: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!».
А я думаю: каким бы страшным ударом было для всех нас, если б нам показали фильм из будущего — дескать, вот как будут жить люди через пятьдесят лет. И на экране мы бы увидели, нет, не респектабельные кварталы буржуазного Парижа, а его так называемые «горячие пригороды», трудный быт современных подростков. И пусть голос за кадром причитал бы о социальной несправедливости, мы бы жутко обиделись. Мы бы почувствовали себя голодными, босыми оборванцами. Ведь такая жизнь, в которую нам позволили заглянуть, нам не снилась даже в самых сладких снах.
О школе узнаешь от своих детей. Когда мы приехали в Париж, моя старшая дочь пошла в последний класс лицея. «Папа, — рассказывала она, — первый урок в школе никогда не начинается вовремя, ибо все ученики должны друг с другом перецеловаться, по два или по четыре раза». Однажды я подъехал за дочерью к лицею и видел всех ее одноклассников. Невольно вспомнилась советская песня: «Дети разных народов, мы мечтою о мире живем!» Белый букет красиво оттенялся желтым и черным.
К моменту, когда моя младшая дочь пошла в колледж, Париж сильно почернел, но целоваться перед уроками еще продолжали. К тому же мне удалось через парижскую мэрию получить для моей младшей дочери и ее матери муниципальную квартиру в хорошем районе, и я был уверен, что у девочки проблем в школе не будет.
В какой-то очередной мой визит к дочери я застал у нее черную девушку, похожую по своим размерам на знаменитую советскую олимпийскую чемпионку по толканию ядра — Тамару Пресс.
— Папа, это Магда, моя школьная подруга.
Подруга так подруга. Я радушно улыбался Магде, а Магда вежливо помалкивала, слушая нашу русскую речь. Потом дочка ушла провожать Магду, а когда вернулась, я решился задать ей вопрос. Естественно, звучало это путанно — дескать, я не расист, я ничего не имею против Магды, я вообще не вмешиваюсь в твою жизнь, я же тебе ни слова не сказал про Настю, а она дочь парижского корреспондента газеты «Правда», знаешь ли ты, что это означало несколько лет тому назад? Ну я понимаю, две русские девочки оказались в одном классе, Настя хорошая девочка, дружи с ней на здоровье, Магда тоже производит приятное впечатление, воспитанная девочка, но что у вас с ней общего, мне кажется, она намного тебя старше…
Дочка мгновенно уловила смысл моей словесной размазни и в ответ прочла мне, как отстающему ученику, четкую и логичную лекцию.
Магда действительно ее старше на семь лет. Почему? Потому что Магда в каждом классе сидит по два года. Воспитанная девочка Магда избивает всех, и в первую очередь, Настю. Чтоб отвести удар от Насти, я пытаюсь завязать с ней какие-то доверительные отношения. Пытались ли наши мальчики нас защищать? Пытались. Тогда Магда позвала своих братьев, прибежало шесть здоровых черных бугаев, и они били всех, выходящих из колледжа. Магду все боятся. Папа, умоляю, не вмешивайся в это дело. С нашей директрисой говорить бесполезно. Директриса не боится Магды, директриса боится, что ее обвинят в расизме…
Кажется, именно тогда я понял, что моя маленькая Лиза становится взрослой.
Тем не менее, с директрисой Лизиного колледжа мне пришлось встретиться. В их классе у учителя вытащили бумажник из пиджака, который он оставил на стуле. Директриса провела короткую экспертизу. Обведя опытным педагогическим глазом весь класс, директриса заметила двух русских девочек, о чем-то шептавшихся и посмеивавшихся на задней парте. Класс представлял собой многонациональную и расовую смесь. Директриса нашла политкорректное решение: бумажник украли русские девочки. Лизу и Настю выгнали с уроков и дали им сутки на размышление. Если они не признаются в краже и не вернут бумажник, то их вообще исключат из колледжа.
Лиза мне рассказала о случившемся, и я начал дозваниваться до директрисы, директриса трубку не брала. Секретарша твердила, что у директрисы совещание. Я объяснял секретарше, что я отец той русской девочки, которую грозят исключить из колледжа. Директриса на совещании. Тогда я сказал, что я корреспондент американского радио, член Международной ассоциации прессы в Париже и требую встречи с директрисой в любое удобное для нее время. (На самом деле я уже являлся французским безработным, наше бюро в Париже было закрыто, но у меня оставалось старое редакционное удостоверение, и надо было произвести впечатление на директрису). «Минуточку», — ответила секретарша, и через крошечную паузу сообщила, что директриса меня примет завтра, в семь тридцать утра.
Вечером мне позвонил отец Насти, и, узнав, что я добился рандеву с директрисой, спросил, не буду ли я против, если он тоже придет.
— Володя, конечно, приходи. — Вдвоем будет сподручнее, тем более что в такую рань у меня мозги не работают.
За долгие годы эмиграции, когда советские журналисты шарахались от меня как от прокаженного, никогда не мог вообразить себе такую картину: в кабинете французской директрисы сидят рядышком корреспондент «Свободы» и корреспондент «Правды» и плечом к плечу, как 28 героев-панфиловцев, защищают честь своих дочерей.
— Да вы знаете, кто такой Гладилин? Он же гордость русской литературы, он же друг академика Сахарова!..
…Я мысленно пытался себя ущипнуть: слышать такой панегирик в свой адрес от корреспондента «Правды»! Однако директриса этих тонкостей не секла. Разумеется, если бы речь шла о советских девочках, она бы пикнуть на них не посмела. Но нет великого Советского Союза, теперь Россия — какая-то страна Третьего мира. И доводы Володи отскакивали от директрисы, как от стенки. По ее лицу было видно, что она проверяет политкорректность своего решения: «Французов обвинять нельзя, в нашем районе живет непростая публика, у родителей могут быть связи в министерстве. Арабов? Меня саму обвинят в расизме. Эту черненькую? Да упаси Бог! Ясное дело, что украли иностранцы из этой русской бангладеш»…
— Ну зачем моей Насте чужие деньги? — продолжал наступать Володя. — У нее всегда при себе кредитная карточка. Вот, посмотрите. Может снять деньги в любом автомате.
Как об стенку. А я мысленно присвистнул: ого, кредитная карточка у школьницы, так вот куда ушли деньги партии! И решил, что мне пора встревать. Я заговорил о Магде. Знает ли мадам, что эта девочка терроризирует всю школу? И если знает, то почему не обращается в полицию?
Директриса мигом преобразилась и с гордостью произнесла:
— С Магдой я сама разберусь, а полиция в мой колледж не войдет никогда!
Володя незаметно толкнул меня локтем: дескать, не по делу выступаешь. Я переменил тему. Знает ли мадам, кто сидит перед ней? Кандидатура на пост корреспондента «Правды» в Париже всегда утверждалась на секретариате ЦК КПСС. ЦК компартии оказало товарищу Володе доверие, а мадам подозревает его дочь… Между прочим, у «Правды» до сих пор тесные взаимоотношения с вашей «Юманите».
Тут впервые на лице мадам промелькнула тревога. Я, как корреспондент американского империализма, был ей совершенно не опасен. Да напиши я хоть в «Нью-Йорк-Таймс», — для французской директрисы это выигрышные очки. А вот критика слева, несколько строк в коммунистической «Юманите», могли ей стоить поста. И мадам начала сдавать позиции.
Покинув лицей, мы усталые, но довольные зашли в ближайшее кафе. «Сволочная тетка, — сказал Володя. — Хоть она и обещала, но ждать от нее можно любой пакости. На всякий случай, по старой гэбэшной привычке, — он указал на торчащий из кармана колпак авторучки, — я записал нашу беседу на магнитофончик. Мало ли чего»…
«А ведь, в принципе, их неплохо обучали», — подумал я.
Через несколько лет полиция вошла и в этот колледж, и во все колледжи и лицеи Франции. Вошла потому, что учителя сами устраивали забастовки и требовали вмешательства полиции. Ведь вся французская пресса забила тревогу: в школах процветает рэкет, учеников поджидают на выходе, грабят и
