Ваши фотографии, вашей семьи, снимки, создающие впечатление, что все нормально, что все счастливы. И эту игрушечную железную дорогу вы включаете затем, чтобы казалось, будто в доме играет ребенок… Так?

Шарко прищурился.

— Ты меня заинтересовала, Энебель. Продолжай.

— Ваше прошлое… Вы не хотите о нем говорить за пределами своей квартиры. Но когда находишься здесь, сидишь в этом кресле, снимки просто кричат о том, что в вашей семье разыгралась какая-то драма. Нет ни единой недавней фотографии — ни вашей жены, ни вашего ребенка. Сами вы на последних снимках на несколько лет моложе, чем сейчас, и куда лучше выглядите. В то время вашей дочери было лет пять или шесть: тревожный возраст, возраст первых расставаний. Школа, обеды в школьной столовой, дети уходят утром и возвращаются только вечером. И мы компенсируем это тем, что часто их фотографируем, у нас много-много снимков, мы как будто обманываем разлуку, мы жаждем удержать их дома, при помощи всяких ухищрений заполняем пустоту. Но у вас… Дальше — никаких напоминаний, словно… словно жизнь внезапно остановилась. Сначала — их жизнь, потом — ваша. Именно поэтому вы перестали работать на земле и, покинув улицу, засели в кабинете. Работа отняла у вас вашу семью. Работа на земле.

Теперь казалось, что Шарко отсутствует. Он уставился глазами в пол, сидел наклонившись вперед, свесив руки между коленями.

— Продолжай, Энебель. Давай же, продолжай. Давай-давай, выкладывай.

— У меня ощущение, что было какое-то дело, которое приняло дурной оборот, дело, в которое оказалась вовлечена ваша семья и из-за которого ваша семья оказалась лицом к лицу с тем, от кого или от чего вы всегда стремились ее уберечь… Что это могло быть? Что за дело, посягнувшее на вашу частную жизнь? Может быть, подозреваемый сорвал зло на вашей жене и дочери?

Молчание. Мучительная, ранящая тишина. Шарко жестом попросил Люси продолжать.

— С помощью этих фотографий вы показываете тому, кто снаружи, что тут внутри. Здесь, в этой квартире, вы позволяете себе раскрыться, стать таким, как раньше, мужем, отцом, здесь и больше нигде… стоит переступить порог, вы застегиваетесь на все пуговицы. Повернули ключ в замке — и себя тоже заперли. На двери — два замка… Наверное, это еще один способ надежнее отгородиться от всех… Думаю, сюда крайне редко кто-то заходит, комиссар, а ночуют здесь еще реже. Только что, на вокзале, вы могли бы сразу со мной распрощаться, как сделали при нашей первой встрече, и отправить меня в гостиницу, но вы поступили иначе. Отсюда — вопрос: зачем я здесь?

Шарко поднял глаза цвета пепла. Встал, налил себе виски и сел снова.

— Зря ты думаешь, что я не могу говорить о своем прошлом. Могу. А если никогда не говорю, то только потому, что нет ушей, чтобы слушать.

— Я-то здесь…

Он, глядя в стакан, улыбнулся:

— Ты? Девчонка-полицейский с севера, с которой я и знаком-то всего ничего?

— Психиатру или психоаналитику мы рассказываем всю свою жизнь, хотя с ним знакомы еще меньше.

Шарко нахмурился, опять встал. Якобы для того, чтобы поставить на место бутылку виски, на самом деле — посмотреть, не валяется ли на виду какая-нибудь коробка с лекарствами. Как она догадалась насчет психиатра? Вернулся, сел, стараясь сохранять спокойствие.

— А правда, почему бы, в конце концов, и не рассказать именно тебе? Тебе, кажется, это очень надо.

— Вам это нашептало мое досье в картотеке сотрудников Главного управления национальной полиции?

На этот раз она сама бросила ему вызов взглядом. Комиссар принял бой:

— Фотографии тебе уже много чего рассказали… Больше пяти лет назад мы, Сюзанна, Элоиза и я, ехали по шоссе, и вдруг, на повороте, спустила шина.

Он, упорно глядя в пол, покачивал в руке стакан с виски.

— Я мог бы точно назвать тебе день, час, сказать, каким было небо в тот день. Все это впечаталось в память и останется со мной до конца жизни… Мы возвращались втроем с уик-энда на севере, и мы уже так давно не сбегали все вместе куда-нибудь, лишь бы подальше от этого чертова города. Пришлось остановиться — спустила шина, мне надо было посмотреть, я отвлекся на минутку, забыл запереть дверцы, ну и когда склонился над колесом, моя жена взяла дочку за руку и бегом бросилась на другую сторону шоссе. Бежала как ненормальная. А по встречной ехал автомобиль…

Он сжал кулаки.

— Я и сейчас слышу этот визг тормозов. И скрежет колес об асфальт… И успокоить меня может только стук идущих по рельсам поездов. Вот этот шумок, который ты сейчас слышишь, он сопровождает меня день и ночь…

Глотнул виски. Сколько в нем горечи. Люси сжалась в комок, в такие минуты ничего больше не остается… Этот человек ранен куда сильнее, чем она могла бы подумать, он просто раздавлен. А Шарко говорил и говорил:

— Ты занималась делом о похищении детей. Ты охотилась за психопаткой, представлявшей собой чистейший тип извращенки. И я был таким же, как ты, Энебель. Мою жену, мою собственную жену, похитил убийца того же типа за шесть месяцев до того, как она родила Элоизу. Я охотился за ним круглыми сутками, не различая дня и ночи, для меня не существовало на свете ничего, кроме охоты за ним. Пока длилась эта охота, я терял друзей, я видел, как дорогие мне существа гибнут у меня на глазах от руки сумасшедшего. — Он качнул головой в сторону стены. — Моя соседка-гвианка умерла из-за меня… Когда я нашел Сюзанну, когда увидел ее привязанной к столу, я едва ее узнал. Она перенесла такое, чего ты, даже ты не сможешь вообразить. Такое… такое, чего не должно случаться ни с одним человеком.

Люси чувствовала, что он на пределе, что еще минута — и рухнет. Но нет, он выдержал, собрался, он был сделан из материала, которого не пробить никакой пуле.

— Больше она никогда уже не была такой, как раньше, и рождение нашей девочки ничего не изменило. Почти все время Сюзанна сидела с пустым, ничего не выражающим взглядом, и даже если между двумя приемами лекарства в глазах и вспыхивала искорка, то тут же гасла.

Мертвая, давящая тишина. Люси было не под силу представить себе, какую боль испытывает этот человек. Одиночество, открытый перелом души, непрерывно кровоточащая рана… Люси подумала, что, может быть, впервые за все последние годы он не хочет больше чувствовать себя одиноким, да, он хочет, чтобы кто-нибудь побыл с ним, пусть даже совсем недолго, пусть всего лишь с вечера до утра. И как бы ни был темен окружающий его мир, Люси поняла: ей радостно оттого, что сейчас она с ним рядом.

Шарко залпом допил виски и встал.

— Я ходячая пародия на все худшее, что только может испытать полицейский, я битком набит мучениями и таблетками, я убивал и был ранен столько раз, сколько получалось, но я пока держусь. Вот он я, стою перед тобой на собственных ногах.

— Я… я не знаю, что сказать… Мне очень жаль…

— Ну и помолчи, вокруг и без тебя полно скорбных и безутешных.

Люси нерешительно улыбнулась ему:

— Тогда попробую извлечь урок.

— Отлично. А теперь, думаю, пора спать. Завтра у нас тяжелый день.

— Да, пора…

Шарко двинулся было к двери, но задержался.

— Хочу тебя попросить об одном одолжении, Энебель. Об услуге, о которой не мог бы попросить никого, кроме женщины.

— Давайте, а потом я задам еще один вопрос, последний… Говорите — я слушаю.

— Можешь завтра утром, ровно в семь, включить душ в ванной? Тебе не обязательно под него залезать, просто подержи включенным. Да нет, конечно, если хочешь, можешь и залезть под него, я хотел сказать, что мне важно услышать, как в ванной шумит вода.

Люси сначала заколебалась, пытаясь понять, потом сообразила, посмотрела на фотографию Сюзанны и кивнула: