Волнение теперь не покидало старую актрису. Люси и Шарко глаз не сводили с ее губ, Люси даже перестала записывать. От шампанского Жюдит захмелела, настроение у нее поминутно менялось: то ее охватывала ярость, то накатывала нежность, то становилось видно, что ей страшно. Больше полувека мадам Саньоль держала свои чувства глубоко внутри, теперь они прорвались наружу.

— Едва ступив на канадскую землю и увидев глаза Жака, я поняла, что сделала ошибку. Ни у одного мужчины на свете никогда я не видела такого взгляда. Похотливый — и при этом холодный, безразличный. Он постригся почти наголо, выглядел каким-то грязным. Он даже не обнял меня! Женщину, с которой проводил такие волшебные ночи! Он просто отвез меня на съемочную площадку, даже и не подумав объяснить по дороге, где пропадал столько лет, что делал все это время… Мы приехали на заброшенную ткацкую фабрику, где-то поблизости от Монреаля, точно не знаю. Там не было никого, кроме нас с Жаком, его камеры, остальной его техники и людей в перчатках и черной одежде. Лиц я не видела — все были в масках-капюшонах. Еще там были матрасы и запас пищи на несколько дней. Под жилье был приспособлен дальний угол склада… Я поняла, что придется день и ночь находиться в этом мрачном месте. И в этот момент услышала его голос: «Ты раздеваешься догола, Жюдит, ты танцуешь, и ты слушаешься меня во всем». Была осень, я замерзала, боялась, но действительно слушалась: мне же заплатили. Это длилось три дня. Три дня ада. Думаю, вы видели сексуальные сцены в этом фильме, стало быть, знаете, что там происходило…

— Нет, целиком этих сцен мы не видели, — возразил Шарко. — Только стоп-кадры, причем скрытые. Сублиминальные образы.

Старая дама с трудом сглотнула.

— Еще один его трюк. Очередная ловушка.

Комиссар наклонился вперед:

— Давайте поговорим о других эпизодах. Вы лежите в траве, обнаженная, лежите неподвижно — как мертвая.

Жюдит напряглась.

— Это была вторая большая часть съемок. Я должна была неподвижно лежать голой на лужайке около фабрики. На улице тогда было максимум пять градусов тепла. Двое мужчин — из тех, с которыми мне приходилось до этого заниматься любовью, — нарисовали у меня на животе ужасную, тошнотворную рану. Но я не могла лежать неподвижно: меня трясло, у меня зубы стучали — и Жак страшно разозлился. Он достал из кармана шприц, велел мне протянуть руку, он… — актриса поднесла ладонь ко рту, — он сказал, что после укола я перестану мерзнуть и трястись… и еще у меня расширятся зрачки, как у настоящего трупа.

— И вы позволили сделать себе такой укол?

— Да. Я прилетела издалека, мне хотелось получить вторую часть обещанной суммы и хотелось, чтобы Жак был мной доволен. Мы ведь столько времени прожили вместе, я думала, что хорошо его знаю. Когда он сделал мне этот укол, я сразу почувствовала, что отключаюсь, что рвется связь с миром, мне больше не было холодно, и я почти совсем не могла двигаться. Меня положили на траву.

— Не представляете, что он ввел вам, какой препарат?

— Думаю, ЛСД. Странно… Именно эти три буквы, значения которых я в то время не знала, приходили мне в голову всякий раз, как я вспоминала эту сцену, в течение многих недель после съемки. Наверное, их произносили, пока я была в отключке.

Полицейские взглянули друг на друга. ЛСД… Экспериментальный наркотик, применявшийся в программе «Artichoke», которой была посвящена одна из книг украденной библиотеки Шпильмана.

— …Жак всегда хотел добиться полного реализма, полного совершенства. Грима ему оказалось недостаточно, и…

Жюдит поднялась и внезапно задрала платье, нисколько не стесняясь наготы. Ее загорелый живот был покрыт белесыми шрамами, напоминавшими забравшихся под кожу пиявок. Шарко со вздохом сдвинулся вместе со стулом назад, Люси, сжав губы, сидела как каменная. Испещренное следами перенесенных страданий, одряхлевшее тело актрисы выглядело под марсельским солнцем не просто ужасно — даже как-то зловеще.

Жюдит отпустила край юбки, платье снова прикрыло колени.

— Когда они резали мне кожу, я не чувствовала боли, я даже не понимала, что со мной происходит, я была, как… я как будто галлюцинировала… Жак снимал час, другой, третий, прибавлялись все новые разрезы. Поверхностные, кровь не текла, и тогда эти люди стали добавлять в раны краску из коробочки с гримом. Когда Жак кромсал меня, в его взгляде было что-то страшное, что-то чудовищное, и я вдруг поняла…

Полицейские затаили дыхание: только бы она не перестала рассказывать!

— Я вдруг поняла, что та колумбийская актриса, конечно, была на самом деле убита. Он не бросает своего дела на полпути, это же очевидно.

Шарко и Люси переглянулись, Жюдит чуть не плакала.

— Не знаю, как он выкрутился тогда во Франции на суде, наверное, обманул их, показал им двойника несчастной женщины, и они ничего не поняли, но что касается меня — мне он не солгал. Он действительно дал мне эти деньги.

Люси крепче сжала карандаш. Жак Лакомб, должно быть, разбогател, раз смог выплатить Жюдит большую сумму. Но если ему удалось-таки пробиться со своими фильмами в США и обзавестись какими- никакими средствами, что он тогда делал в Квебеке, на этой заброшенной фабрике? Зачем снимал эти кошмарные сцены?

— Я вернулась во Францию вся изуродованная, но теперь мне было на что жить, я смогла выбраться из ямы. А потом мне повезло: я встретила хорошего человека, который видел мои фильмы, но, несмотря ни на что, полюбил меня.

Какая бы она ни была богатая, эта женщина вызывала жалость… Люси тихонько спросила:

— И вы так и не заявили в полицию? Даже не пожаловались?

— А чем бы мне это помогло? Все равно меня уже изуродовали, а сообщи я в полицию — не получила бы второй половины обещанных денег и потеряла бы всё.

Комиссар посмотрел в глаза Жюдит:

— Вы понимаете, зачем снимались эти сцены?

— Нет. Я же вам сказала, что не знаю содержания…

— Я не о содержании фильма. Я о Жаке Лакомбе. О Жаке Лакомбе, который вспомнил о вас после столь долгой разлуки. О Жаке Лакомбе, который склонялся над вами, чтобы вас изуродовать. О Жаке Лакомбе, который снимал вас в рискованных позах… Зачем ему было снимать такие эпизоды? Какая у него, по-вашему, была цель?

Она задумалась, нервно теребя кольцо с огромным сапфиром на среднем пальце.

— Думаю, комиссар, цель у него была единственная: формировать извращенцев…

Она замолчала и, казалось, надолго, но все-таки продолжила:

— …и дарить этим извращенцам власть, секс, смерть, пользуясь средствами кино. Жаку было недостаточно только шокировать созданными им образами, только провоцировать удивление или ужас. Ему всегда хотелось, чтобы образы воздействовали на поведение человека, меняли людей. Такую цель он себе и ставил в своих произведениях. Наверное, потому он и порнографией интересовался… Ведь чем занимается мужчина, когда смотрит порнофильм?

Она показала это жестом — весьма недвусмысленно.

— Изображение прямо воздействует на его неосознанные стремления, на его либидо, образ проникает в него и дает приказ действовать. Вот этого-то Жак в глубине души и жаждал. Там, в Канаде… стоило ему заговорить о возможностях изображения, он тут же вспоминал какую-то странную штуку…

— Что за штука?

— Она называется синдром Е. Да, так, синдром Е.

Шарко почувствовал, как у него все внутри сжимается. Второй раз он слышит это название, и второй раз оно связано со смертельной опасностью.

— А что она собой представляет?

— Понятия не имею. Просто он все время повторял: «синдром Е, синдром Е…» Как будто у него это