— Мне кажется, она чувствует себя не так уж и плохо, — сказала Алисия, заходя в лифт, после того как Мама Луиса заснула под очередной телесериал.
— Да, не плохо. — Эстебан нажал на букву «Б». — В последнее время она выглядит спокойнее. Не знаю, наверное, понемногу забывает. Надо, чтобы она поскорее все это забыла.
— У твоей матери голова все еще работает достаточно хорошо, для нее не так просто взять да и позабыть что-нибудь, — Алисия говорила резко, с неприязнью. — Это наверняка еще одна ее уловка, одна из ее вечных хитростей. Я никогда не знаю, чего от нее ждать.
Небо было плоским и тусклым, собирался дождь. Они дошли до магазинчика, где торговали церковными принадлежностями; в витрине стояло изваяние окровавленного Христа.
— Тебя подвезти? — спросила Алисия. — Машина у меня тут, неподалеку.
— Да нет, я собирался заглянуть к часовщику. — Эстебан поднял воротник куртки. — Черт бы побрал эти часы! После папиной смерти они и двух дней не ходили как следует.
— Ты о тех, карманных? — засмеялась Алисия.
Росите не нравились лифты. Ее пугал этот гроб с кнопками и зеркалами, в котором она, возможно, смутно угадывала прообраз того белого деревянного ящика, в который ее в конце концов и положили. Алисия привычным движением руки открыла дверь, потом нажала кнопку со стертой четверкой. И пока белые каменные плитки ползли сверху вниз по стене, противоположной зеркалу, она снова увидела Роситу, милое лицо Роситы: та стояла в прихожей, шерстяная шапка туго прижимала косички к голове. Росита сказала Алисии «До свидания» и встала на цыпочки, чтобы чмокнуть в щеку; этот быстрый поцелуй ничем не отличался от прочих, от тех поцелуев, которыми Росита одаряла мать на протяжении восьми коротких лет своей жизни — когда отправлялась в колехио, в гости к Синтии, к бабушке или в кино. Обычный поцелуй — влажная белочка-егоза. И еще Алисии запомнился запах лаванды и свежевыстиранных толстых детских колготок. Разве могла она вообразить, что поцелуй этот больше никогда не повторится, что таким он и сохранится в памяти и что лицу Роситы уже не суждено будет повзрослеть. Так и запомнилось: лицо Роситы, которая стоит в прихожей, вязаная шапка… Весь ужас был в том, что это лицо сливалось с другим лицом, и оно тоже принадлежало Росите. Но разве можно было поверить, что это белое нечто с наложенным гримом, эта неподвижная кукла — тоже Росита? Ее выносили из траурного зала, где царил удушливый запах лилий и хризантем, и следом тянулась процессия родственников… Именно та, другая Росита — с осунувшимся лицом-маской, онемевший, заледеневший в нерушимом сне двойник — вот кто преследовал Алисию в кошмарных снах; кошмары отступали лишь тогда, когда ужас или удушье возвращали ее к реальности, и она снова видела свою спальню и стакан воды на столике, слышала звон будильника, вытаскивала из пачки одну сигарету за другой. Роса и Пабло являлись к ней каждую ночь: два восковых манекена плыли в своих гробах, смерть подарила умиротворение их лицам, да только вот лица эти больше никому не принадлежали. Росе и Пабло отныне и навеки было назначено играть роль бессменных часовых в сновидениях Алисии, хотя в другое время она тщетно искала их, безвозвратно ушедших, бродя по пустым комнатам квартиры на улице Католических Королей.
Она вышла из лифта, сухо кивнула старику, запиравшему свою дверь, и приостановилась перед табличкой, на которой золотыми буквами, словно на древнеримском памятнике, было выведено: «Кармен Барросо. Психолог». Потом Алисия подождала в приемной, полистала журналы, выкурила сигарету. Ей нравились тона, в которые были покрашены стены помещения, где вела прием Мамен, — они были какими- то пенистыми и смутно напоминали ей лето во Флоренции: там Алисия видела нечто подобное на фресках. И Пабло неоднократно растолковывал жене свой замысел, когда решил использовать те же краски для их квартиры. Но все планы обрубило ужасное событие. Алисия до сих пор спрашивала себя: а любила ли она Пабло, вернее, была ли влюблена в него, то есть настоящим ли, чистой ли пробы было чувство, соединявшее их на протяжении девяти лет? Не присутствовала ли там своего рода игра в интимность, в близость, по правилам которой они делили и нежные слова, и жилье — сперва одну квартиру, потом другую, — и летние отпуска, но главное, им обоим принадлежало умное и ласковое создание по имени Росита. Наверное, Алисия всегда ожидала чего-то большего от человека, с которым решит разделить будущее, — большего понимания или доверия; и дело было не только в том ощущении, порой не очень приятном, будто ты — лишь эпизод в жизни мужчины и обречена вечно оставаться на приграничной полосе, на периферии его существования — то есть тебе отведено место где-то после книг, фильмов, разговоров о политике и Росите и, конечно же, о работе, всегда о работе. Пабло со священным трепетом относился к своим служебным обязанностям в издательстве «Альмадраба» и его филиалах, разбросанных по всей Европе; дела целиком поглощали его и почти ни на что другое не оставляли времени. Если честно признаться, смерть Пабло не засела у Алисии в душе занозой, как смерть Роситы, не обернулась абсолютной невозможностью принять случившееся и не казалась святотатством или вопиющим нарушением правил игры, после чего уже нет смысла продолжать партию; его смерть скорее подорвала ощущение надежности: крыша сорвана и разбита, а вокруг продолжает бушевать гроза. Тонувшую Алисию спасли, но она превратилась в маленького зверька — голого, оглушенного и неспособного вспомнить дорогу домой. Порой она, закрыв глаза, слушала музыку, и тогда другой берег виделся ей желанным и прекрасным — как пустынный пляж. Ее манил сон с бархатной кромкой, и она не раз подумывала то о газовой горелке, то о пачке транквилизаторов, которая постоянно лежала на тумбочке у кровати, рядом с фотографией Пабло: как было бы хорошо собраться с духом и разом рассеять хаос, терзавший ее на рассвете, нырнуть на дно бассейна с ртутью, прыгнуть в последнюю пустоту — а ведь это почти так же просто, как погасить свет. Но непонятная сила немедленно отшвыривала ее в сторону от таких мыслей, потом та же сила заставляла сердце снова трепыхаться и гнала воздух в легкие. А еще были друзья: Эстебан (бедный Эстебан, сколько внимания он ей уделял!), Хоакин и Мариса, супруги Асеведо и, конечно, Мамен. И были великолепные цветы — ее конибры, которым так нужна забота и которые нужно непременно поливать три раза в день.
Когда Алисия вошла в кабинет Мамен, та заканчивала телефонный разговор; как всегда во время беседы с пациентам, она крутила в пальцах ручку. «Пациент» — слово показалось Алисии скорее забавным, чем угрожающим[2]. Она много раз бывала в этом кабинете с видом на улицу Торнео и развалины Всемирной выставки, в этом приятном междуцарствии, где по стенам висели репродукции картин Кандинского и Матисса. Но раньше Алисии и в голову не могло прийти, что настанет день, когда она явится сюда уже не только в качестве подруги. Алисия верила в способность Мамен распутать узлы, снять оковы, мешавшие ей пошевелить руками и распрямиться. И дело было не только в блестящих титулах и дипломах, полученных Мамен в Милане и Бостоне, а в том, что она с давних времен знала об Алисии абсолютно все. Да что тут говорить, сколько пива выпили они вместе в симпатичной и уютной квартирке Мамен, где повсюду стояли умопомрачительные авангардистские пепельницы! Туда всегда можно было забросить на вечер Роситу, если Пабло вел жену в кино или китайский ресторан. Несмотря на десять лет разницы, Мамен лучше других понимала ее метания, неумение найти равновесие между любовью к Пабло и нелюбовью к нему. Мамен понимала, что именно Росита проложила то русло, куда следовало направлять супружеские чувства. Прожив долгие тридцать девять лет, Мамен превратилась в зрелую женщину и отлично знала, чего хочет; она обладала острым чутьем, и оно в нужный миг подсказало ей, что и случайное замужество, и всякие глупые условности надо принести в жертву деловой карьере. И вот теперь Мамен считалась одним из самых знающих и модных психологов Севильи.
Алисия наблюдала, как ленивый свет, падающий из окна, пестрыми бликами играет на волосах подруги.
