одинокий, истосковавшийся по теплу. И он видел, что она спала, сжав кулачки, – во сне ее мучили кошмары: белокурые, сияющие архангелы в доспехах, неумолимые и неуступчивые, как сам Господь Бог, который заставлял их маршировать гусиным шагом.

Теперь, узнав девушку, – хоть это и случилось слишком поздно, – он лучше понимал Никон, ее фантазии и отчаянное желание покрепче уцепиться за жизнь. Ее страхи, ее черно-белые фотографии, напрасные попытки убить воспоминания, переданные ей вместе с генами тех, кто выжил в Освенциме, номер на руке ее отца, «Черный орден»[168], в котором не было ничего нового, он был таким же древним, как дух человека и проклятие человека. Потому что Бог и дьявол могли быть едины, и каждый человек толковал это единство на свой лад.

Однако Корсо оставался таким же жестоким, как и во времена Никон. Ноша оказалась для его плеч непосильной, а благородным сердцем Портоса он наделен не был.

– Значит, это и было твоей миссией? – спросил он девушку. – Охранять «Девять врат»?.. Что ж, медали ты не заслужила.

– Ты несправедлив, Корсо.

Почти те же слова. Снова Никон, плывущая по воле волн, маленькая и ранимая. К кому она прижимается теперь ночами, чтобы спастись от кошмаров?

Он посмотрел на девушку. Может, воспоминание о Никон и было придуманным специально для него наказанием, но он не собирался покорно принимать его. Корсо скосил глаза на свое отражение в зеркальце и увидел недоверчивую и горькую складку у губ.

– Несправедлив? Мы потеряли две из трех книг. А эти нелепые смерти – Фаргаша и баронессы… – На самом-то деле судьба их была Корсо безразлична, но складка у губ стала еще глубже. – Ты могла бы предотвратить их.

Она отрицательно качала головой, продолжая очень серьезно глядеть ему в глаза.

– Есть вещи, которые нельзя предотвратить, Корсо. Есть замки, которым суждено сгореть, и есть люди, которым суждено быть повешенными; есть собаки, которые непременно разорвут друг друга, и добродетели, которые будут развенчаны; и врата, которые надо открыть, чтобы вошел в них кто-то другой… – Она наморщила лоб и опустила голову. – Моей миссией, как ты выражаешься, было увериться, что ты пройдешь весь путь целым и невредимым.

– Что ж, дорога была слишком длинной, чтобы закончить ее в пункте отправления. – Корсо указал на город, парящий в тумане: – А теперь я должен войти туда.

– Ты ничего не должен. Тебя никто не заставляет. Ты можешь забыть все и повернуть назад.

– Не узнав ответа?

– Не ища доказательств. Ответ ты носишь в себе самом.

– Какая красивая фраза. Выбей ее на моем надгробном камне, когда я буду гореть в преисподней.

Она стукнула его по коленке – беззлобно, почти дружески.

– Не будь идиотом, Корсо. Куда чаще, чем принято думать, вещи являются такими, какими человек хочет их видеть. Даже дьявол может надевать разные личины. И менять свою сущность.

– И выбрать, скажем, раскаяние.

– Да. Но также знание и красоту. – Она снова тревожно глянула на город. – Или власть и богатство.

– Но в любом случае конечный результат один – вечное проклятие. – Он повторил прежний жест, словно подписывая в воздухе воображаемый договор. – В оплату идет невинность души.

Она опять вздохнула:

– Ты уже давно расплатился, Корсо. И продолжаешь платить. Забавная привычка – откладывать все на конец, чтобы было похоже на последний акт в трагедии… Ведь каждый тащит на себе свое проклятие с самого начала. Что касается дьявола, то это сердечная боль Господа Бога, и только Его; ярость тирана, угодившего в собственные сети. История, рассказанная с позиции победителей.

– Когда это случилось?

– Так давно, что ты и вообразить не можешь. И дело было очень тяжким. Я билась сто дней и сто ночей – без надежды на победу и пощаду… – Слабая, едва заметная улыбка мелькнула в уголке ее губ. – Только этим я и могу гордиться, Корсо: я сражалась до конца. И отступила, не показав спины, вместе с теми, что тоже падали с высот… Я охрипла, крича от ярости, страха и усталости… Потом, уже после боя, я поняла, что бреду по безлюдному голому полю; и была я так же одинока, как холодна вечность… Еще и сейчас я порой нахожу след того боя или встречаю старого товарища, который проходит мимо, не смея поднять глаз.

– Но почему я? Почему ты не выбрала кого-то из другого лагеря, из тех, что всегда побеждают?.. Ведь я выигрываю сражения только в масштабе один к пяти тысячам.

Девушка снова была далеко. В этот миг проглянуло солнце, и первый горизонтальный луч прорезал утро тонкой красноватой иглой, которая впилась прямо ей в глаза. И когда она опять повернулась к Корсо, у него закружилась голова от моря света, отраженного в зеленом взоре.

– Потому что мудрость никогда не побеждает. А кому же интересно соблазнять глупца…

И тут она приблизила свои губы и поцеловала его – неспешно и с бесконечной нежностью. Словно вечность ждала мига, когда ей доведется это сделать.

Туман начал лениво рассеиваться. Словно наконец-то город, паривший в воздухе, решил обосноваться на земле. Рассвет уже очертил охрой и серым громаду Алькасара, колокольню собора и каменный мост с утонувшими в темной речной воде опорами, так похожий на ненадежную руку, протянутую от берега к берегу.

Корсо повернул ключ зажигания, и машина тронулась. Потом она заскользила вниз по склону пустынной дороги. Они спускались все ниже, а рассветное солнце тем временем поднималось, оставаясь сзади, прямо за их спиной. Город плыл навстречу, и они неспешно окунались в мир холодных тонов и великого одиночества, которое пряталось в последних клочьях сизого тумана.

На мост Корсо въехал не сразу, он притормозил в самом его начале, под каменной аркой; охотник за книгами сидел, не снимая рук с руля, чуть наклонив голову вперед и крепко сжав челюсти, и напоминал напружинившегося, готового к схватке зверолова. Он снял очки и без особой надобности принялся протирать стекла, очень медленно, уперев взор в мост, который преображался в широкую дорогу с нечеткими, тревожными очертаниями. Он не желал смотреть на девушку, хотя чувствовал, что она рядом и ловит каждое его движение. Он надел очки, подправив их указательным пальцем, и картина сразу обрела резкость, но более мирной не стала. Другой берег отсюда выглядел далеким и мрачным; темная река под мостом напоминала черные воды времени и Леты. Ощущение опасности было конкретным и острым, как стальная спица, которая застряла в остатках ночи, никак не желавшей умирать. Корсо почувствовал биение крови в запястье, когда положил правую руку на рычаг переключения скоростей. У тебя еще есть время повернуть назад, сказал он себе. И тогда ничего из того, что произошло, никогда не произойдет, и ничего из того, чему суждено случиться, никогда не случится. А что касается практических достоинств «Nunc scio», «Теперь знаю», вычеканенного Богом или дьяволом, то на поверку мысль оказывалась весьма спорной. Он скривил рот. В любом случае, это пустые фразы. Он знал, что через пару минут будет на другом конце моста, на другом берегу реки. «Verbum dimissum custodiat arcanum». Он даже поднял глаза к небу, высматривая лучника со стрелами – или без стрел – в колчане, потом включил первую скорость и мягко нажал на акселератор.

Выйдя из машины, он почувствовал холод и поднял воротник плаща. Не оглядываясь, пересек улицу, постоянно ощущая на спине взгляд девушки. Под мышкой он нес «Девять врат». Она не предложила сопровождать его, и по каким-то смутным знакам он понял, что так будет лучше. Нужный ему дом занимал целый квартал – серая каменная махина возвышалась над тесной площадью, среди средневековых зданий, чьи запертые окна и двери придавали им вид неподвижных статистов, слепых и немых. Фасад был из серого камня, на козырьке над входом – четыре фигурных водостока: козел, крокодил, горгона и змея. В арке в стиле мудехар[169] была еще и звезда Давида на кованой решетке, закрывавшей проход во внутренний дворик, а дальше – два мраморных венецианских льва рядом с колодцами, накрытыми металлическими крышками. Все это охотник за книгами уже не раз видел, но никогда прежде не ступал он сюда с тем ощущением опасности, какое овладело им теперь. На память ему пришло старое изречение: «Возможно, мужчины, которых ласкали многие женщины, гораздо меньше раскаиваются в былых грехах, пересекая долину теней, или испытывают меньше страха…» Видимо, так оно и было, а вот