два срока, выходит на свободу, но остается под надзором. Подкидываю ему в багажник унцию героина и две пушки, разрешения на них ни у кого не было. Запятил все это под запаску, туда, где он никогда бы не нашел. Прилепил наклейку инспектора с истекшим сроком на номерной знак, поверх годной. Кто смотрит на свои номера, пока не пора продлевать срок действия лицензии? — Он снова, откачнувшись, ненадолго скрылся в темноте. — Через две недели Карлтона останавливают из-за просроченной наклейки, точка зрения полиции понятна, и так далее, и тому подобное. Короче говоря, его сажают в третий раз на двадцать лет без права на условно-досрочное освобождение.

Я подождал, пока он снова выплывет на свет, и тогда сказал:

— Думаешь, правильно поступил?

Он пожал плечами:

— Для шлюх — да.

— Но…

— В подобных историях всегда бывает это «но», верно? — Он вздохнул. — Но такой парень, как Карлтон, и в тюрьме процветает. Наверное, теперь перетрахает больше молодых ребят, получивших сроки за кражи со взломом и мелкую торговлю наркотиками, чем изнасиловал бы шлюх. Принес ли пользу мой поступок людям вообще? Скорее всего, нет. Принес он пользу нескольким шлюхам, на которых всем наплевать? Может быть.

— Если б сложилась подобная ситуация, ты бы снова так поступил?

— Патрик, позволь тебя спросить: что бы ты сделал с таким типом, как Карлтон?

— Мы опять возвращаемся к вопросу целесообразности смертной казни, да?

— Вопрос к тебе лично, — сказал он, — общество тут ни при чем. Если б у меня хватило мужества прикончить Волка, никого бы больше не насиловали. Тут никаких полутонов. Только черное и белое.

— Но тогда этих ребят в тюрьме все равно насиловал бы кто-нибудь другой.

Он кивнул:

— Каждое решение имеет свои недостатки.

Я отхлебнул рома и заметил одинокую звезду, плывущую над редкими ночными облаками и городским смогом.

— Пока я стоял над этим детским телом, — сказал я, — что-то во мне оборвалось. Стало все равно, что будет со мной, с моей жизнью, со всем остальным. Хотелось только… — Я выставил вперед руки.

— Равновесия.

Я кивнул.

— Поэтому, пока этот гад стоял на коленях, ты ему вставил заглушку в затылок.

Я снова кивнул.

— Э, Патрик, я ведь не осуждаю тебя, старина. Я говорю: иногда мы делаем верные вещи, хотя такие дела в суде не выстоят. Общество, — он взял это слово в кавычки, показав их пальцами обеих рук, — такой поступок осудит.

Я снова услышал это тихое «юх-юх-юх» Корвина Орла, вспомнил кровавые брызги, разлетевшиеся от его затылка одновременно с выстрелом, глухой стук о пол упавшего тела и позвякивание катящейся гильзы.

— При таких обстоятельствах, — сказал я, — я бы сделал то же самое снова.

— Значит ли это, что ты поступил правильно? — Реми Бруссард неторопливо подошел к лесенке и налил мне в стаканчик еще рома.

— Нет.

— Но также и не значит, что поступил неправильно, так?

Я посмотрел на него, улыбнулся и покачал головой:

— Согласен.

Он привалился к лесенке и зевнул.

— Хорошо бы иметь ответы на все вопросы, правда?

Я посмотрел на подчеркнутые темнотой линии склоненного ко мне лица и почувствовал, как что-то дергается у меня в затылке, как крошечный рыболовный крючок. Что он такого сказал, что так меня укололо?

Я взглянул на Реми Бруссарда, и крючочек еще глубже впился в затылок. Я пристально посмотрел ему в глаза, и мне почему-то захотелось ударить его. Но я всего лишь сказал:

— Я рад.

— Чему?

— Что убил Корвина Орла.

— Я тоже рад, что убил Роберту. — Он налил мне в стаканчик еще. — Черт с ними, Патрик, я рад, что ни один из этих придурков не вышел живым из этого дома. Выпьем за это?

Я взглянул на бутылку, потом на Бруссарда и поискал в его лице то, что только что так внезапно укололо меня. Напугало. Я не мог найти причину в темноте, да еще спьяну, поэтому я поднял стаканчик и прикоснулся пластиком к бутылке.

— И да пребудут они в аду пожизненно и испытывают там мучения, причиненные своим жертвам, — сказал Бруссард, подняв и опустив брови. — Скажем «аминь», брат?

— Аминь, брат.

Я долго сидел в освещенной лунным светом спальне, смотрел на спящую Энджи, снова и снова воспроизводя в памяти наш разговор с Бруссардом и потягивая кофе из купленного по дороге домой большого стакана «Данкин Донатс». Энджи позвала во сне собаку, которая была у нее в детстве, и погладила ладонью подушку. Я улыбнулся.

Может, все это — душевная травма от перестрелки возле дома. А может, ром. Может, дело в том, что чем сильнее я стараюсь отгородиться от травмирующих впечатлений, тем легче зацикливаюсь на пустяках, мелочах, случайно оброненном слове или фразе, которая начинает без конца крутиться в голове. Как бы то ни было, сегодня на детской площадке я нашел истину и ложь. И то и другое одновременно.

Бруссард прав: ничто не работает.

И я тоже прав: фасады зданий, независимо от того, как хорошо они выстроены, рано или поздно рушатся. Тайное становится явным.

Энджи перевернулась на спину и сбросила простыню, закрутившуюся вокруг ступни. Видимо, движение ноги в гипсе потребовало усилий, потому что она проснулась, поморгала, подняла голову, посмотрела на загипсованную ногу, обернулась и увидела меня.

— Привет. Ты что тут… — Она села, почмокала губами и отбросила от глаз волосы. — Ты что тут делаешь?

— Сижу, — сказал я. — Думаю.

— Надрался?

Я приподнял стакан с кофе.

— Не так уж сильно, как видишь.

— Тогда ложись в постель. — Она протянула ко мне руку.

— Бруссард врал нам.

Она убрала руку и с ее помощью села поудобней, прислонившись к спинке кровати.

— Что?

— В прошлом году, — сказал я. — Когда Рей Ликански, помнишь в баре, отодвинул засов и исчез.

— И что?

— Бруссард говорил, что едва его знает. Что будто бы Рей один из осведомителей Пула. Время от времени будто бы стучит.

Энджи потянулась к тумбочке и включила свет.