Некоторое время мы помолчали, слушая поскрипывание цепей, на которых были подвешены качели, шум машин, проезжающих по проспекту, стук клюшек и пререкания детей, игравших в уличный хоккей на автостоянке завода, производящего электронику, по другую сторону улицы.

— Скелеты, — сказал я через некоторое время.

— Чьи — неизвестно. Самое большее, что может сказать медицинский эксперт, — это что один — мальчика, другой — девочки. Возраст — от четырех до девяти лет. Через неделю, говорит, еще что-то выяснит.

— А по зубам идентифицировать не получится?

— Третты об этом позаботились. Оба скелета обнаруживают следы обработки соляной кислотой. Наш медэксперт считает, их мариновали в дерьме, от этого зубы расшатались, их тогда вырвали, а остальное в ящиках залили известью и оставили в подвале.

— А почему в подвале?

— Может, хотели иногда смотреть на них. — Бруссард пожал плечами. — Теперь уж ни хрена не узнаешь.

— Так один может быть Аманды Маккриди.

— Скорее всего. Либо так, либо она в карьере.

Я подумал о подвале. Аманда Маккриди и ее невыразительные глаза, ее равнодушие ко всему тому, что вызывает бурные эмоции у других детей, ее безжизненное тело в ванне с кислотой, волосы, облезающие с кожи головы, как с папье-маше.

— Жуткий мир, — прошептал Бруссард.

— Кошмарный, мать его, Реми. Понимаешь?

— Два дня назад я бы еще стал с этим спорить. Я полицейский, ладно, но мне еще и везет. У меня прекрасная жена, хороший дом, все эти годы я удачно вкладывал деньги. Скоро все это дерьмо останется позади, вот отслужу двадцать лет, и прозвенит пробуждающий звоночек. — Он пожал плечами. — И тут попадается что-то вроде — господи! — этого искромсанного ребенка в этой гребаной ванне, и начинаешь думать: «Так, хорошо, у меня жизнь идет нормально, но мир-то, в котором мы живем, для большинства людей — просто куча дерьма. Даже если у меня все нормально, мир-то все равно куча дерьма». Понимаешь?

— О, — сказал я. — Понимаю. Отлично понимаю.

— Все есть, но ничего не работает.

— Как это?

— Ничего не работает, — повторил он. — Не понимаешь? Автомобили, стиральные машины, холодильники, первое жилье, гребаная одежда и обувь и… ничего не работает. Школы не работают.

— Государственные — да, — сказал я.

— О государственных нечего и говорить. Ты посмотри на идиотов, которых сейчас выпускают частные. Приходилось тебе когда-нибудь разговаривать с недовольными придурками из частных школ? Спрашиваешь такого: что такое нравственность? Отвечает: понятие. Спрашиваешь: что такое приличия? Отвечает: слово. Взгляни на детей толстосумов, убивающих в Центральном парке алкашей за то, что те не могут заплатить за наркотики, или просто так. Школы не работают, потому что родители не работают, потому что их родители не работали, потому что ничто не работает, так зачем тратить энергию и любовь или вообще что-нибудь, если от этого одно только разочарование? Господи, Патрик, мы не работаем. Этот ребенок пробыл у них две недели, и никто не мог его найти. Он находился в том доме, мы подозревали это за несколько часов до того, как его убили, мы сидели в пончиковой и говорили об этом. Ему горло перерезали в тот момент, когда мы бы должны были дверь ногами вышибать.

— Мы — самое богатое, самое продвинутое общество в истории цивилизации, — сказал я, — и не можем уберечь ребенка от того, чтобы три урода его всего изрезали в ванне. Почему?

— Не знаю. — Он покачал головой и ударил по песку носком ботинка. — Просто не знаю. Всякий раз, как тебе приходит в голову какое-то решение, находится целая компания тех, кто говорит тебе, что ты не прав. Ты веришь в целесообразность смертной казни?

Я протянул ему пустой стаканчик.

— Нет.

Он стал наливать, но остановился.

— Прости, как ты сказал?

Я пожал плечами:

— Не верю. Уж извини. Ты наливай.

Он долил и приложился к горлышку бутылки.

— Сам укокошил Корвина Орла выстрелом в затылок и не веришь в целесообразность смертной казни?

— Мне кажется, у общества нет на это права, и оно не всегда располагает необходимыми сведениями. Пусть оно мне сначала докажет, что в состоянии эффективно строить дороги, тогда я позволю ему решать, кому жить, кому умирать.

— И все же: ты вчера казнил человека.

— Если подходить формально, он касался рукой оружия. И кроме того, я ведь — не общество.

— Какое это на хрен имеет значение?

Я пожал плечами:

— Себе я доверяю. Мои действия позволяют мне жить. А обществу не доверяю.

— Потому ты и частный детектив, Патрик. Одинокий рыцарь и все такое.

Я покачал головой:

— Да плюнь ты на это.

Он снова засмеялся.

— Я частный детектив, потому что, может, у меня зависимость от великого Что Будет Дальше. Может, я хочу знать, как все обстоит на самом деле без прикрас. Это не делает меня хорошим парнем, но я ненавижу, когда что-то скрывают и притворяются не тем, что есть на самом деле.

Он поднял бутылку, и я своим стаканчиком ткнул ей в бок.

— Что, если кто-то притворяется кем-то, потому что общество считает, что так надо, а на самом деле он — кто-то совсем другой, потому что сам считает, что так надо?

Я выпил и покрутил головой.

— Слушай, повтори, пожалуйста. — Я встал и почувствовал, как плохо держусь на ногах. Потом подошел к детской лесенке напротив качелей и уселся на верхней ступеньке.

— Если общество не работает, то как же живем в нем мы, предположительно честные люди?

— На грани, — сказал я.

Он кивнул:

— Вот именно. И все же мы должны жить с таким обществом, иначе мы что?.. Гребаное народное ополчение, ребята в камуфляжных штанах, которые сволочатся насчет налогов, а сами разъезжают по дорогам, построенным правительством, так?

— Наверное.

Он встал, покачнулся, ухватился за цепь, на которой было подвешено сиденье и, вися на ней, отклонился в темноту за качелями.

— Я однажды одному парню улику подкинул.

— Как-как?

Вися на цепи, он снова выплыл на освещенное место.

— Правда. Мерзавца звали Карлтон Волк. Насиловал шлюх месяцами. Месяц за месяцем. Один-два сводника пыталась его остановить, но он их завалил. Карлтон был псих, черный пояс, тип из тюремной качалки. Разговаривать с таким человеком бесполезно. И вот звонит мне наш общий друг Рей Ликански и посвящает во все детали. Скелет Рей, я так полагаю, сам запал на одну из этих шлюх. Как бы то ни было. В общем, я знаю, что Карлтон Волк насилует шлюх, но кто даст против него показания? Даже если бы девчонки захотели свидетельствовать против него, а они не хотели, кто же им поверит? Шлюха, которая жалуется на изнасилование, с точки зрения большинства людей — просто шутит. Это все равно что труп на тот свет отправить. Это, по общему мнению, просто невозможно. Итак, я знаю, что Карлтон, уже отбывший