— Потрясный мужик, — выдохнула Энджи, когда мы оказались на улице.
— Добрейшей души либерал старой закалки, — сказал Пул.
— Да что вы?!
Пул посмотрел на меня, будто я в его присутствии нюхаю клей, и очень медленно покачал головой.
— О, — понимающе сказал я.
— Деньги целы, мистер Кензи?
Я кивнул.
— Сейчас хотите забрать?
Пул и Бруссард переглянулись и пожали плечами.
— Не к спеху, — сказал Бруссард. — Завтра, не знаю пока когда, будет военный совет. Соберутся ребята из штата, из Квинси и мы. Приносите деньги тогда.
— Кто знает, — сказал Пул, — при таких силах, собранных для слежения за людьми Оламона, может, завтра удастся схватить кого-нибудь из них в момент выхода из дома с ребенком на буксире. Положим их, и все это дело наконец закончится.
— Конечно, Пул, — сказала Энджи. — Конечно. Это будет вот так просто.
Пул вздохнул и покачался взад-вперед на каблуках.
— Господи, — сказал Бруссард, — не хочу я работать ни в каком антитеррористическом взводе, бомбы искать.
Пул усмехнулся.
— Тут тебе, — сказал он, — старина, и есть этот самый взвод.
Мы сели на ступеньках у подъезда Лайонела и Беатрис и, насколько могли подробно рассказали им о новых поворотах в деле, перевирая детали, знание которых могло бы позволить федералам обвинить их в соучастии в совершении тяжкого преступления, если таковое будет в дальнейшем предъявлено нам.
— То есть, — сказала Беатрис, когда мы рассказали все, что могли, — это случилось из-за того, что Хелен провернула одну из своих дурацких махинаций и развела на бабки не того парня.
Я кивнул.
Лайонел, ковырявший большую мозоль на большом пальце руки, шумно выдохнул.
— Она моя сестра, — сказал он, помолчав, — но это… это…
— Непростительно, — подсказала Беатрис.
Он посмотрел на нее, потом на меня с таким выражением, как будто ему в лицо плеснули тоника.
— Да, непростительно.
Энджи стала к перилам, я подошел к ней и почувствовал ее теплую руку в своей.
— Если вас это утешит, — сказала она, — сомневаюсь, что кто-то мог предвидеть такое продолжение.
Беатрис прошла по крыльцу, села на ступеньки рядом с мужем, взяла его крупные руки в свои, и оба они с минуту смотрели куда-то в дальний конец улицы, обратив туда лица, в которых были видны огорчение, опустошенность, гнев и смирение одновременно.
— Я просто не понимаю, — сказала Беатрис. — Я просто не понимаю, — повторила она шепотом.
— Они убьют ее? — Лайонел посмотрел на нас через плечо.
— Нет, — сказал я. — Зачем? Какой в этом смысл?
Энджи стиснула мою руку, чтобы помочь вынести тяжесть этой лжи.
Мы вернулись домой, и первым принял душ я, смыл с себя четыре дня сидения в машинах и следования по городу за подонками. Потом в ванную пошла Энджи.
Она вышла и, туго обернутая белым полотенцем, стала в дверях гостиной. Кожа цвета меда. Расчесывая волосы, она смотрела, как я, сидя в кресле, записываю впечатления о нашей сегодняшней встрече с лейтенантом Дойлом.
Я оторвался от блокнота и встретился с ней взглядом.
У нее удивительные глаза цвета карамели и очень большие. Мне иногда кажется, она бы могла ими меня выпить, если бы захотела. Что, уж поверьте мне, было бы здорово. Очень здорово.
— Соскучилась по тебе, — сказала она.
— Просидели вместе в машине три с половиной дня. Как можно было соскучиться?
Она слегка наклонила голову и смотрела мне в глаза, пока я не понял.
— А, — сказал я. — Ты хочешь сказать, что соскучилась по мне.
— Ну да.
Я кивнул.
— Насколько сильно?
Она сбросила полотенце.
— Даже так? — сказал я, и у меня вдруг запершило в горле. — С ума сойти!
После близости я некоторое время живу в мире слуховых и зрительных воспоминаний. Лежу в темноте, сердце Энджи бьется над моим, мои пальцы плотно прижаты к ее позвоночнику, я слышу эхо приглушенных стонов, внезапных вдохов, тихого смеха, когда мы оба иссякли, и она на мгновение запрокидывает голову, и ее темные волосы рассыпаются по спине. Лежа с закрытыми глазами, я мысленным взором вижу крупным планом ее нижнюю губу, слегка закушенную, ее коленку на белой простыне, движение лопатки под кожей, облачка мечты и страсти, которые вдруг заволакивают и увлажняют ее взор, розовые ногти, впивающиеся в кожу моего живота.
Еще примерно полчаса ни на что не годен, даже телефонный номер самостоятельно набрать. Большая часть двигательных навыков утрачивается. О том, чтобы вести содержательный разговор, нечего и думать. Я просто заново переживаю слуховые и зрительные ощущения.
— Э-эй! — Она легонько пощекотала меня по ребрам.
— Да.
— Ты когда-нибудь задумывался…
— Слушай, не сейчас.
Она засмеялась и лизнула меня в шею.
— Серьезно, ну, на секунду.
— Валяй, — покорно кивнул я.
— Ты когда-нибудь думаешь, что, в общем, когда ты во мне… что от этого может возникнуть новая жизнь?
Я приподнял голову, открыл глаза. Она спокойно смотрела на меня.
Поплывшая тушь под ее левым глазом в мягком полумраке спальни выглядела как синяк.
Это теперь наша спальня? Энджи по-прежнему владела домом на Хоуис-стрит, в котором выросла, здесь по-прежнему сохранялась почти вся ее мебель, но за последние два года она не провела там и ночи.
Наша спальня. Наша кровать. Наши простыни, закрученные между этих двух лежащих рядом тел с колотящимися сердцами, прижавшихся друг к другу так тесно, что со стороны было бы трудно понять, где кончается одно и начинается другое. Да и мне самому это иногда трудно.
— Ребенок, — сказал я.
Она кивнула.
— Принести, — медленно проговорил я, — в этот мир ребенка. Это при нашей-то работе.
Снова кивок, на этот раз ее глаза заблестели.
— Хочешь ребенка?
— Я этого не говорила, — прошептала она, пригнулась и поцеловала меня в кончик носа. — Я спросила, думаешь ли ты когда-нибудь. Ты когда-нибудь задумывался о власти, которой мы обладаем, занимаясь любовью в этой кровати, пружины которой скрипят, и мы сами поднимаем шум, и все так… ну,
